Скажи миру – «нет!» - Олег Верещагин

Никто меня не спасет. Вот это все, это конец, наступает мое последнее утро, вместе с которым придет такая боль, которой я в жизни не знал.

Да и что я вообще знал в жизни?! Сколько ее было, той жизни?! Я заревел – тихо, но безнадежно, весь подергиваясь, и слезы вымывали из меня остатки мужества.

Когда они придут утром – я заору, я им все скажу! Я на колени упаду, я просить, умолять буду, я на любые вопросы отвечу, я… я сам им зад подставлю, только бы не мучили – ведь нельзя же от человека требовать, чтобы он был героем в четырнадцать лет! Я не хочу! Да нет, я просто и не смогу, как эти разные пионеры-герои! Я же все равно «расколюсь», только перед этим вытерплю много боли – зачем же мучить себя?!

Я вспомнил, как во время игры в войну – не так уж давно, вот ужас-то?! – меня тоже захватили в плен и только собирались сделать «велосипед», а я уже был готов рассказать все… и только появление Сани с его «зондеркомандой» меня спасло…

Ну боюсь я боли! Боюсь!!! Что теперь?!

Я снова начал плакать. Я не плакал давно и считал себя – вроде бы заслуженно – выдержанным и спокойным парнем. Вот они – мои выдержка и спокойствие, чего они стоят!

Я тихонько завыл от ужаса – даже крох стыда, и тех не осталось. Слышат? Да пусть слышат! Мне страшно! Я жить хочу!..

…Когда я в очередной раз пришел в себя – было утро, и я почувствовал, что дрожу мелкой дрожью. То ли от холода, то ли от страха, а скорее – и от того, и от другого. А еще от взглядов двух убранных белыми перьями и султанами тварей, стоявших рядом со мной.

На миг я увидел себя их глазами – с опухшей от слез рожей, со взглядом, в котором остался только ужас, с подтеками на лице, висящего на скрученных руках, как сосиска. Сейчас как раз и было самое время – заорать, что я все скажу, и начать говорить. Ничего иного они от меня и ожидать не могли – за несколько ночных часов мои собственные мысли скрутили меня, как мокрую тряпку, смяли в бесформенный комок.

И я уже почти услышал свой истеричный, тоже заплаканный, срывающийся голос, выкрикивающий ответы на вопросы, которых мне еще не задали даже.

– Таким ты мне больше нравишься, – удовлетворенно сказала одна из тварей, и я узнал ту, которая допрашивала меня вчера. – Весь в соплях и слезах и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?

Как чисто говорит, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул – кого тут обманывать?

– Говорить будем? – У твари была усмешка – не их оскал, а именно усмешка победителя. Она еще ничего не спросила, я еще ничего не сказал – но она уже победила.

Презирая себя, я кивнул.

– Не слышу? – угрожающе спросил он.

– Буду, – буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слезы, но я знал, что, если отказаться – будет боль, и презрения не останется, останется только страх… – Только не убивайте, – добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слезы о плечо.

Они рассмеялись – шипяще и презрительно.

– Скажешь все – не убьем, – пообещал мой «собеседник». – Побалуемся с тобой, как с вашей девкой, – и отпустим.

Я продолжал реветь. Тварь брезгливо приказала:

– Хватит. Рассказывай.

– Ч… то? – Я подавился коротким словом, как хлебной коркой. А хлеба-то мне больше не есть никогда… и эти смеются мне в лицо…

– Первое – где ваш лагерь и сколько часовых, где они стоят?

Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…

Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу – и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.

Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскаленная сталь! А я – я могу со всем этим познакомиться! И я же все равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…

А еще – они убьют Танюшку. Сперва – сделают с ней это. Потом – убьют. Это я тоже себе представил – нетрудно с хорошим воображением.

И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Почему-то непредставимо ужасней, так, что я понял: если она станет реальностью, я не смогу жить.

Не смо-гу.

Но если я все равно умру – то по крайней мере не стану трусом и предателем.

Да, будет больно. Наверное, непереносимо. Но… ведь это только так говорится – непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.

И, наверное, это будет не так страшно, как видеть Таню… после этого. И знать, что это – уже не твоя фантазия, а реальность, в которой виновен ты.

По крайней мере – я попытаюсь.

Я поднял мокрое лицо. Как трудно говорить, обрекая самого себя на смерть… Слова – словно глотаешь кипяток. Но что же я – совсем не человек? А все, что я читал, смотрел, о чем говорил? Мусор все это, и только во мне и есть, что этот жидкий ужас?

Ждете? Ладно.

– Ничего я не буду говорить.

– Вот даже как? – Существо протянуло руку… лапу и взяло меня за лицо. – Даже не «не знаю», а «не буду»?

– Не буду, – повторил я. Почему-то из головы вымело все чувства, даже страх – осталась только звонкая переливчатая пустота.

– И не надо, – покладисто сказало оно. – Говорить ты и правда не будешь, а будешь ты кричать. День, два – где-то так. Сперва кричать, потом горло сорвешь и станешь сипеть, а когда не можешь кричать – боль еще сильнее… Видишь? – Он отошел чуть в сторону. – Это – для тебя.

И я увидел кол. Его принесли четверо, еще один нес деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.

Все. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примерз к небу. По всему телу, покрывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.

– Может, скажешь? – раздался откуда-то. – И иди. А то ведь знаешь – это такая боль, что у многих от крика рот рвется…

– Сволочи, – сказал я. – Зверье, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…

Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…

Но – будет жить.

Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.

Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг предателя… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только обратной дороги он им не показал.

И я не покажу…

…Когда я открыл глаза – обе твари уже падали к моим ногам. В полном обалдении я – уже начисто ничего не понимая! – наблюдал торчащие у них в затылках – у того и другого – рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.