Скажи миру – «нет!» - Олег Верещагин

…– Подари мне рассвет у зеленой палатки…

…– Здесь вам не равнина, здесь климат иной…

…– Среди нехоженых путей один путь – мой…

…– Помиритесь, кто ссорился…

…– Долой, долой туристов…

…– Улыбнитесь, каскадеры…

…– Сползает по крыше старик Козлодоев…

…– Britons – strike home!..

…– Знаешь ли ты, как память в эти часы остра?..

…– Дороги – как боги…

…– Не вдоль по речке, не по лесам…

…– Прощай, позабудь – и не обессудь…

…– На коня – и с ветром в поле!..

…– Хлопнем, тетка, по стакану!..

А дорога через ополье все не кончалась, и жара не спадала. Судя по всему, уже и до вечера оставалось недолго, и Север начал иссякать в своем песенном запасе, да и подпевали уже через силу, если честно. И вот настал момент, когда последнюю, наверное, песню Север допевал с несколькими самыми стойкими. Остальные вновь уныло растягивались в «хвост». Я с каким-то болезненным интересом прислушивался к голосам друзей и думал, что если сейчас не случится что-нибудь сверхъестественное и песня кончится, то начнется моральное разложение, писк, упадничество, и поднять настроение станет почти невозможно.

Вот сейчас допоют. И крантец.

– Родник, ребята!!! – заорал Сережка. – Родник!..

…Вы можете себе представить вкус родниковой воды в те часы, когда от жары готова расплавиться кожа?

Родник бил из-под корней здоровенной сосны, росшей в начале крутого косогора – тут был небольшой борок, сухой и чистый. К роднику все бросились разом, обалдев от одного вида воды. Было какое-то идиотское, животное состояние. Все забыли друг о друге – вернее, просто не оставалось сил о ком-то помнить. Но продолжалось это состояние всего несколько секунд – девчонок пропустили вперед, по рукам пошли мгновенно заледеневшие котелки. Мы пили и не могли напиться.

– Лагерь разобьем здесь, – махнул рукой Саня, – лично у меня сил нет дальше идти.

С ним никто не спорил. Все разбрелись за хворостом или обустраивать место, скидывая поклажу и мокрую обувь. Солнце садилось за косогор, по равнине пролегли длинные тени. Вокруг растущей груды хвороста раскатывали сплошным ковром одеяла.

Олег Фирсов, забравшийся дальше всех по косогору, вдруг завопил, чтобы все шли туда, к нему. Похватав оружие, все бросились вверх, спотыкаясь и перекликаясь.

– Волга! Волга! – заорал более членораздельно Фирс. – Эй, тут Волга!

За косогором был обрыв. А под обрывом влево, вправо и вперед отражала заходящее солнце речная гладь.

Мы добрались до Волги. Правда добрались.

* * *

Наконец все улеглись вокруг костра. По рукам пошли холодное мясо, щавель и камышовые корни – печеные, но, естественно, холодные тоже.

– Уф, ну и переход, – выдохнул Вадим. – Думал, все, помру.

– Уже и песен не осталось, – добавил Игорь Северцев и лениво подбросил в пламя хворост.

– А ты здорово придумал – петь, – одобрила Наташка Мигачева. – Вовремя.

– Да это не я придумал, – усмехнулся Север.

Если честно – мне всегда нравилось, когда меня хвалят, хотя я умело это скрывал и слыл «очень скромным мальчиком». Но Север промолчал, и я, слегка разочарованно вздохнув, занялся едой.

– Это же ты придумал, – щекотнул мне ухо Танькин шепот. Она сидела возле меня и смотрела понимающими глазами. Отсвет костра падал на них как-то так, что глаза лучились изумрудным живым светом, и я задохнулся, но тут же бодро отозвался:

– Да ну, ерунда! – подумал и добавил: – Все равно спасибо… – Я помедлил и решился: – Тань… ты очень устала?

Ее глаза заискрились, и она, чуть прикусив уголок губы, посмотрела куда-то в сторону:

– Пошли погуляем. Я правильно поняла?

* * *

– Волга. – Танюшка чуть шлепнула босой ногой по воде, слегка плескавшейся у песчаного берега. Я стоял чуть позади и сбоку, мучась желанием ее обнять. Потом вдруг вспомнилось, как почти месяц назад мы вот так же ходили по берегу другой речушки, и Танюшка думала, что порезала ногу…

– Тут хорошо гулять босиком, – сказал я. – Ни банок, ни бутылок…

– Не то что на Пурсовке, а? – Танюшка плеснула ногой в мою сторону, но я не принял игры.

– Мы так мало говорили… ну, за эти две недели… – Я присел на корточки. Танюшка, подумав, опустилась рядом со мной, подобрала несколько галек в песке. Подумала еще, кинула одну в воду. Я молча протянул руку, она отсыпала три. Я тоже кинул. Сказал: – Вот и Волга. Если честно, никак не соображу, куда нам дальше…

– А это не все равно? – Танюшка кинула еще одну гальку. – Мир большой… Олег, я не хочу сейчас про это.

– Извини, – немного смешался я.

– Ничего… Я искупаюсь, а ты подожди тут, ладно? – Она, сев на песок, начала стягивать джинсы. Я отвернулся и посмотрел вновь лишь когда Танюшка уже входила в воду, касаясь ее ладонями разведенных в стороны рук. – Теплая, – сказала она, не поворачиваясь, потом гибко подскочила и нырнула. У меня дух захватило – сам-то я плавать не умел и всегда боялся, когда плавала Танька. Но она уже вынырнула подальше, отфыркиваясь и вертя головой. Слышно было, как она смеется.

Противоположный берег виднелся черной полоской, из-за которой выкатывалась луна. Наверху плясали на древесных стволах отблески костра, слышались голоса, смех – похоже, наши отошли от перехода.

Танюшка выбралась наружу и, прыгая на одной ноге, начала натягивать джинсы прямо на мокрое тело. Я молча протянул ей свою куртку, Танюшка благодарно закивала и принялась вытираться ею. А я смотрел…

– Почитай мне те стихи, – попросила Танюшка, когда мы отошли по берегу почти на километр. – Те, про Жанну…

Я сразу понял, о чем она говорит. Кивнул, помолчал, собираясь с мыслями и стараясь подстроиться под шаг, начал читать:

Барабана тугой удар

Будит утренние туманы, —

Это скачет Жанна д’Арк

К осажденному Орлеану.

Двух бокалов влюбленный звон

Тушит музыка менуэта, —

Это празднует Трианон

День Марии-Антуанетты!..

Танюшка покусывала длинную прядь волос и слушала – задумчиво, как она всегда слушала это стихотворение.

Наши девушки, ремешком

Подпоясывая шинели,

С песней падали под ножом,

На высоких кострах горели!

Так же колокол звонко бил,

Затихая у барабана…

В каждом братстве больших могил

Похоронена наша Жанна![8]

Танюшка всегда хотела быть на нее похожей.