Скажи миру – «нет!» - Олег Верещагин

* * *

В шалаше отвратительно воняло. Сквозь дырявые крышу и стену вкривь и вкось пробивались толстые и твердые лучики света. За такой шалаш следовало оторвать руки – немедленно и под корень.

Только чем отрывать, если ты валяешься в этом шалаше голый, связанный по рукам и ногам, голова болит, а тело буквально зудит от того, как тебя облапали эти вонючие твари?

Первые несколько минут после того, как я пришел в себя, мне просто не верилось, что все это произошло со мной. Только после того, как внутрь, откинув вонючую шкуру, заглянуло существо и, потыкав меня под ребра древком копья, что-то со смехом сказало наружу, – только тогда я поверил.

Я не разревелся лишь потому, что окаменел и как бы раздвоился – сам про себя смотрел кино, сидя в безопасном кинозале, и кино было даже интересным, потому что ясно же: главного героя в любом случае спасут. Или даже если он погибнет, то под красиво-трагическую музыку, навалив вокруг себя кучи врагов, а за его гибель отомстят…

Только я-то, кажется, сейчас просто навалю кучу. Под себя. От страха.

Я напрягся, пробуя разорвать ремни. Ничего подобного; да и сделал-то я это скорее от отчаянии. Подтянув колени к подбородку, я увидел, что связан именно тонким кожаным ремнем, а не веревками. Я попытался передвинуть руки вперед через ступни, но обнаружил, что мне связали не запястья, а выше, середину предплечий. Тем не менее я еще какое-то время дергался и рвался, шипя сквозь зубы, – так было не до такой степени страшно, чем если просто лежать неподвижно и ждать.

Когда я вспотел и содрал кожу на руках и щиколотках, мне осталось только успокоиться. Точнее, успокоился я внешне. Внутренне у меня наличествовали все унизительные признаки страха – крутило и сжимало живот, ритмично подкатывало сладковатое желание помочиться, во рту был кислый вкус близкой рвоты, кровь бухала изнутри в виски. Плюсом было то, что прошла головная боль.

Лучше бы убили сразу, подумал я. Представил, как я валяюсь там, в лесу – со страшными ранами, подтекшей кровью, запрокинув оскаленное лицо, – и заскулил. Нет, это было ужасно, все было ужасно, любой выход, кроме одного – немедленно оказаться среди своих…

Я заставил себя оборвать нытье. И только теперь обнаружил, что в шалаше не один. Вообще-то это было не так уж удивительно – я уже сказал, что внутри царил полумрак, сам шалаш – не маленький, а мне – не до соседа, лежавшего очень тихо. То ли он был без сознания, то ли наблюдал за мной – не поймешь, но в тот момент, когда я обратил на него внимание, он был вполне в себе и наблюдал за мной левым глазом – внимательным и серым, похожим на прибитый росой пепел, под которым еще есть огонь: не ройся – обожжешься!

Мальчишка был моих лет, темно-рыжий и длинноволосый, лежал ничком, связанный точно так же, как и я. Щекой он прижимался к мятой траве. Видная мне щека была расцарапана – так, что кожа повисла рваными бурыми лоскутами.

– Ты кто? – выдохнул я, замерев на боку. – Ты наш, русский?

Он повозил щекой по траве и тихо, тоже со вздохом, ответил:

– Нэм руссу… ромэн…

– Румын? – Это я понял. – Тебя тоже схватили? Слушай, а если попробовать перегрызть ремни? Ну, хоть на руках?..

Меня понесло. Румын со стоном привстал и тяжело сел, подогнув ноги. Он был весь в синяках, на правом бедре багровела сочащаяся кровью рана, к ней прилип разный мусор. Покрутил головой и тоже что-то сказал, дергая плечом.

Мы друг друга не поняли. Да, собственно, я даже не успел узнать, как мальчишку-румына зовут. Шкура у входа сорвалась, внутрь, сгибаясь, протиснулись несколько существ и со своими обычными звуками потащили нас наружу.

Горел посреди круга из полудюжины шалашей костер – возле него был вбит в землю столб примерно в два человеческих роста. Я почему-то думал, там будет, как в книжках, круг из вопящих и ритмично лупящих по земле дикарей. Но там было только две твари – они стояли у костра и рассматривали нас.

Меня шваркнули наземь так, что захватило дух – но перевести его я не успел. Цепкая лапа – четырехпалая! – схватила меня за волосы, и я заорал от боли – меня волоком тащили дальше под злорадный хохот, потом снова бросили, и сильный толчок в плечо перевернул меня на спину. Я оказался в перекошенном положении – мешали связанные руки – и смотрел снизу вверх на «негров», втягивая воздух сквозь зубы. Румына швырнули рядом со мной. Я видел боковым зрением и его лицо – на нем был не страх, а ненависть.

– Этот новенький, – сказал кто-то, и я даже сперва не понял, кто тут говорит по-русски, – посмотрел влево-вправо недоуменно. Лишь потом до меня дошло – говорит одно из существ. – Говори, как тебя зовут?

– Олег, – кашлянул я. Сверху опустился ассегай и уперся мне в живот. Я непризвольно напрягся, с ужасом ощущая сосредоточенную на кончике острия смертоносную тяжесть.

– Хорошо, – наклонила увенчанную перьями голову тварь. – Где твои товарищи?

– Я… – мне пришлось сделать над собой усилие. – Я один.

– Хорошо, – снова кивнула она. Я поразился: неужели поверила?! Тварь что-то скрежетнула тем, которые притащили нас. Меня подняли, развязали руки и, швырнув к столбу, вновь связали – но уже подвесив меня на какой-то крюк в 20–30 сантиметрах от земли за связанные сзади руки. Больно почти не было, но ремень ощутимо врезался в кожу. – Ты сейчас посмотри, – голос звучал почти дружелюбно. – А потом ночку подумаешь. И утром поговорим как следует.

Он взмахнул ассегаем, еще что-то крикнул. Остальные вздернули румынского мальчишку, вцепились в него…

Я зажмурился. Так, что перед глазами поплыли стремительные хороводы огней. Но все та же странная тварь, подойдя сбоку, сказала: «Смотри!» – и насильно подняла мне веки, безжалостно прижав их пальцами. Я попытался мотать головой, но еще кто-то, придвинувшись сзади, зажал мою голову ладонями.

Стыдно, наверное, об этом говорить, но я не мальчишку жалел, а был в ужасе при мысли, что подобное может произойти со мной. Я не плакал и ничего не говорил, только тянул воздух широко открытым ртом…

…Одна из тварей присела над румыном, доставая метательный нож. Примерилась и начала резать горло.

Я был бы очень рад потерять сознание. Только не получалось. Мальчишка с бульканьем колотил по земле ногами. А та, что держала меня, спокойно и доброжелательно сказала:

– Ну, ты подумай. До утра.

* * *

Вывернутые руки уже не болели – они онемели, и временами мне казалось, что я вишу в воздухе как-то сам по себе. Но я мучился даже в те минуты, когда терял сознание (или засыпал?).

Сильнее любой боли меня мучило ее ожидание.

Оно было полным и безнадежным, это ожидание, – как черный туннель, в конце которого не свет, а пламя… но не идти в него нельзя, это от тебя не зависит. У меня было хорошее воображение – и сейчас, ничем не удерживаемое, но затуманенное мучениями, оно выстраивало – и наяву, и во сне – вереницы тех пыток, которые ждут меня с рассветом.