И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

– Все-то другие говорят, доброго слова не услышишь: «Эй, кантонист, собачий сын, сучий потрох, иди сюда!» Обидно слышать такую грубость, – сопел он, – а он-то как, голосок сладенький, говорит мне: «Гиршенька, малек, поди сюда, сядь к самоварчику, я тебе кипяточку налью». Вот что значит человек настоящий! Не человек – человечище! – и отвратительный старик поднимал корявый, обросший бородавками палец. – А то Федор-то Михалыч за молочком сбегает, то амуницию нам вместе почистит и меня зовет: иди сюда, мол, Гиршенька, малек!..

Вот в таком обществе оказался молодой, неоперившийся Залман-Лева. Сюда же притащил он и соседского паренька Айдара, бывшего на несколько лет его старше.

– Счастье – это право и объективная цель жизни человека, – провозглашал Духов завороженным слушателям своим глубоким, красивым голосом, так контрастирующим с безобразной внешностью.

Воодушевленные революционеры старательно конспектировали слова лектора.

– Извините! – вскрикнула Фридочка тоненьким голоском, которому пыталась придать искушенную порочность. – Записать не успела. Какие такие опоры?

– Социальные и моральные, – сурово ответил Духов, потрясая уродливой рукой, – попрошу не перебивать, гражданка Зусман. Итак, продолжим. Поэтому наша задача – разрушение государственной машины, уничтожение ее.

Чем заменить ее? На этот вопрос еще в 1847 году наш дорогой учитель давал ответ совершенно абстрактный: «заменить организацией пролетариата в господствующий класс». Но мы идем дальше, мы не утописты. Мы совершенно реально смотрим на сложившуюся обстановку. Мы понимаем, что сразу же уничтожить класс чиновничества невозможно. Но свести чиновника к простому рабочему, отменить все денежные и иные привилегии, поставить над каждым надсмотрщика, ввести строжайшую дисциплину – вот наша пролетарская задача, вот с чего можно и должно начать при совершении пролетарской революции. При таком порядке всякое чиновничество отомрет само собой, а упростившиеся функции надсмотра и отчетности будут выполняться всеми по очереди, станут затем привычкой и отпадут, наконец, как особые функции особого слоя людей.

– Пардонэ муа, – встрял Миркин, – а правда ли это, что товарищ Маркс был евреем?

В комнатушке повисла тишина.

– Отрицать не буду, – сказал Духов, – наш учитель происходил из семьи еврейской национальности. Но родители его отреклись от этой гнусной веры. И вам, товарищ Миркин, советую.

– Да уж извольте, – согласился Миркин, – и все же. Были ли у него, так сказать, конкретные принципы решения еврейского вопроса? Ad hoc то есть.

– По некоторым вопросам Маркс дал нам совершенно четкие указания. Что касается еврейства, то Маркс считал, что истинная национальность еврея – барышничество и казнокрадство. Поэтому согласно его учению, чтобы избавиться от еврейства как нации, необходимо избавиться от денег и всяческих экономических отношений. Тогда потребность в еврействе отпадет за ненадобностью, оно не сможет более выступать посредником в денежных связях. Я ясно выражаюсь?

– Попрошу помедленнее, не успеваю! – завопила Фридочка.

– Итак, продолжим. Что же касается способов достижения цели, то тут необходима самая жесткая диктатура угнетенного класса, включая применение оружия, аресты, разного рода принуждения и внушения…

Революционный кружок быстро перерос в серьезную подпольную организацию со слаженной системой управления. В распоряжении бунтовщиков было несколько наемных помещений, называемых «штабами», пара-тройка брошюр, выпущенных в местной типографии, замысловатый код, который они изобрели для связи между собой, и одно, но важнейшее приобретение, делавшее возможным существование всей организации. Дело в том, что в рядах подпольщиков был богатый, но сумасбродный торговец, сделавший состояние на махинациях с недвижимостью. Он панически боялся за свое имущество и был бездетен, а потому, будучи человеком проницательным, понимал, что стоит «мальцам», как называл он социалистов, прийти к власти, как он лишится своего богатства. Поэтому предусмотрительно отщипывал от своего кошелька небольшие суммы, бывшие для него сущими пустяками, а для подпольщиков – крупным состоянием.

Залман давно мечтал стать полноправным членом революционного кружка. Он ходил на тайные собрания, читал запрещенную литературу, размышлял о социальной несправедливости и всем сердцем мечтал встать на путь борьбы. Но завоевать расположение Духова было не так-то просто. Тот был человеком опытным и подозрительным. Он знал, что пылкие еврейские мальчики, с энтузиазмом ввязываясь в борьбу, часто быстро остывают или не выдерживают суровых лишений, которых требует революция. Залман ничем не отличался от других молодых бохеров, поэтому Духов не спешил включить его в ряды настоящих революционеров. Он требовал доказательств серьезности его намерений. И Залман их предоставил.

Как-то на рассвете Хана, как обычно, вышла во двор, чтобы покормить кур и сторожевого пса. Неожиданно внимание ее привлек шорох, доносившийся из глубины сада, и запах гари.

– Кто это там? – спросила она громко.

Ответом ей были сопение и молчание. Она подошла ближе и увидела страшную сцену: Залман, полураздетый, красный, с голой волосатой грудью, с отсутствующим взглядом и всклоченными пейсами, стоял возле яблоневого дерева, под которым был разведен небольшой костерок. Молодой человек выхватывал из пламени обугленные головешки и держал в ладонях, пока кожа не начинала лопаться. Затем выбрасывал их на землю, дул несколько секунд на покалеченные руки, давал себе передышку и вновь хватал раскаленные угольки. Хана чуть не потеряла сознание от такой сцены.

– Что ты делаешь, мешугенер?[32] – закричала она в ужасе.

От испуга ли или из глупой настойчивости, он не только не освободил руки, но и, зачерпнув новую порцию горящих щеп, засунул ее в рот, отчего вся физиономия его страшно исказилась. Хана закричала что было мочи, и на крик ее прибежали испуганные домочадцы. Кое-как потушив огонь, принялись они за спасение Залмана, который, словно безумный, бегал по саду, не желая сдаваться. Наконец он выплюнул угольки и лишился чувств.

Целую неделю он не мог ни разговаривать, ни есть, ни пить. Моисей смастерил ему специальную трубочку, через которую он всасывал воду и растертую пищу. Но любое прикосновение к лицу доставляло ему саднящую боль, поэтому он все больше лежал у себя в каморке и смотрел в потолок. Никто ни разу не услышал от него ни стона, ни всхлипа. Лишь напряженное, вмиг постаревшее лицо да страдающие глаза выдавали его боль.

Для Залмана то, что произошло, было настоящим крещением огнем. Он проверял свои силы: сможет ли вынести адскую боль, сможет ли доказать свою силу и не сломиться перед испытанием? В принципе, задуманное не было доведено до конца. По его плану, подержав в руках пылающие угли, он должен был погрузить ладонь в огонь и простоять так, по крайней мере, полминуты. Но и внезапное нарушение, внесенное Ханой, не слишком испортило результат задуманного. Лева был искалечен, измучен, но доволен: воля победила тело.