Руководство для домработниц - Лусиа Берлин

– Вот что, мил человек, присядьте, успокойтесь. Когда машины на ходу, их уж ничем не остановишь. Посмотрите телик, выпейте пепси.

Я вставила монеты в нужные машины, включила их. Потом вспомнила, что я на мели, что все мыло истрачено, а эти монеты предназначались для сушек. И расплакалась.

– Ей-то с какого перепугу плакать? Ты, распустеха тупая, ты вообще понимаешь, что всю субботу мне испортила? Крокодильи слезы!

Я вызвалась сама переложить его белье в сушки, если у него какие-то дела.

– Я тебя к своему белью и близко не подпущу. Не подходи к моему белью, сечешь? – И он бухнулся на стул рядом со мной: других свободных мест не было. Мы уставились на машины. Хоть бы он подышать вышел, думала я, но нет – сидит рядом. Его исполинская нога вибрировала, словно стиралка во время отжима. Шесть крохотных лампочек сияли нам красным светом.

– Ты так всю свою жизнь просрала? – спросил он.

– Послушайте, мне очень жаль, что так получилось. Я дико устала. Я спешила, – у меня вырвался нервный смешок.

– Верь не верь, я тоже спешу. Я на эвакуаторе работаю. Шесть дней в неделю. Двенадцать часов в день. Вот так. Один выходной – и тот…

– А куда вы спешите? – спросила я из самых добрых побуждений, но он подумал, будто я иронизирую.

– У-у, дура-баба. Будь ты мужиком, я бы тебя постирал. Сунул бы твою пустую голову в сушку, включил бы и зажарил.

– Я же сказала, мне очень жаль.

– Еще бы не жаль. Ты сама жалкая, как я не знаю что, на бабу даже не похожа. Я сразу понял, что ты бестолочь, еще раньше, чем ты мне белье попортила. Глазам своим не верю. Опять плачет. Ишь, плачет, крокодила!

Над ним нависла Офелия:

– Брось ее донимать, слышишь? Я, между прочим, знаю, что у нее сейчас времена нелегкие.

Откуда она знает? – подивилась я. Она все знает, эта исполинская чернокожая сивилла, этот сфинкс. Ах да… Наверно, она имеет в виду “осень”.

– Я могу сложить вашу одежду, если хотите, – сказала я ему.

– Ш-ш-ш, сестра, – сказала Офелия. – Не в этом суть. Чего кипятиться, а? Кому вот это все будет важно через сто годов, а?

– Сто годов, – повторил он шепотом. – Сто годов.

Я подумала о том же самом. Сто лет. Наши машины отплясывали шимми, все красные лампочки горели: режим отжима.

– У вас, по крайней мере, белье отстиралось. А у меня больше нет мыла.

– Да куплю я тебе мыла, делов-то.

– Теперь уже поздно. Но все равно спасибо.

– Она мне не один день испортила. Она мне всю неделю испаскудила. Стирает без мыла.

Снова подошла Офелия, нагнулась пошептаться со мной:

– У меня мазня. Доктор сказал, если не пройдет, надо будет делать выскабливание. А у тебя как – мазня бывает?

Я покачала головой.

– Будет. У женщин беды не кончаются. Вся жизнь – одни беды. У меня живот раздувает. А у тебя раздувает?

– Башку у нее раздувает, – сказал мужчина. – Послушай, я пойду посижу в своей тачке, пива выпью. Дай мне слово, что к моему белью даже близко не подойдешь. Твои стиралки – тридцать четвертая, тридцать девятая и сорок третья. Усекла?

– Ну да. Тридцать вторая, сороковая, сорок вторая. – Моя шутка не показалась ему смешной.

Стирка заканчивается. Мне придется сушить белье на заборе. Получу зарплату – приду сюда по второму разу, уже с мылом.

– Джеки Онассис меняет простыни каждый божий день, – сказала Офелия. – По мне, это уже болезнь.

– Болезнь, – согласилась я.

Я выждала, пока рыжий сложит свою одежду в корзинку и потащит к сушкам, и только потом достала свое белье. Кое-кто заухмылялся, но я – ноль внимания. Набила свою тележку мокрыми полотенцами и простынями. Тяжесть почти непосильная. Вдобавок не все белье поместилось, потому что сырое. Пунцовые занавески я перекинула через плечо. Тот мужик, стоя в другом углу прачечной, хотел было что-то сказать, но отвернулся.

Домой я добиралась долго. Белье развешивала еще дольше, хорошо хоть веревка нашлась. С океана накатывался туман.

Я налила себе кофе, уселась на заднем крыльце. Совершенно счастливая. На душе спокойно, никакой спешки. В следующий раз в метро даже не буду думать о том, что пора выходить. Пусть поезд сначала остановится. А когда остановится, выскочу – как раз успею.

Элоиза Гор поймала себя на том, что начинает мысленно переводить эти стихи на английский. “Каждая луна, каждый год”. Нет. “Год за годом, луна за луной”. Camina? Дословно “шагает”. Жаль, что по-английски это не обыграешь. По-испански будильник “ходит”, по-английски “runs” – “бегает”. “Проходит и исчезает”.

Она резко захлопнула книжку. Не читай – ты же на курорт приехала. Отхлебнула глоток “маргариты”, принудила себя вглядеться в вид с ресторанной террасы. Кляксы облаков на небе – были коралловые, а теперь оловянного цвета и сияют, прибой разбивается на горы серебряных осколков, набегая на светло-серый песок. Вдоль всего побережья, от города Сиуатанехо до горизонта, смутно мерцают и пляшут крохотные зеленые огоньки. Светляки, зеленые, как лаймы, с неоновым отливом. Деревенские девушки, выходя в сумерках гулять с подругами – вдвоем или втроем, – засовывают их в свои прически. Одни разбрасывают жуков по своим волосам как попало, другие выкладывают из них изумрудные тиары.

Первый ее вечер на этом курорте, в ресторане, кроме нее, ни одного посетителя. Официанты в белых куртках стоят у лестницы, ведущей к бару и бассейну: большинство постояльцев сейчас там, все еще пьют и танцуют. Mambo! Que rico el Mambo! [78] Кубики льда и маракасы. Младшие официанты зажигают дрожащие свечи. Луны не видно, стальной блеск моря – кажется, от звездного света.

В ресторане появились загорелые, диковинно одетые люди. Техасцы или калифорнийцы, подумала она, в Колорадо таких беспечных и раскрепощенных не сыщешь. Кричат друг другу через столики: “Уилли, не проспи свой шанс!” “Отпа-ааад полный!”

Что я здесь делаю? Три года никуда не выбиралась, с тех пор как не стало мужа. Они оба преподавали испанский в школе, а каждое лето путешествовали по Мексике и Латинской Америке. Когда он умер, ей не хотелось ездить без него куда бы то ни было, и каждое лето она вызывалась преподавать в июне на летних курсах. А в этом году не вызвалась – слишком устала. В турагентстве спросили, когда ей нужно возвращаться. Она замялась, в груди похолодело. Ей не нужно возвращаться, ей больше не нужно никого учить. Нет ни одной точки, где она обязана находиться, нет никого, перед кем она обязана отчитываться.