Люди удачи - Надифа Мохамед

– А ничего не говорить им, ничего, кроме вранья, – единственный способ говорить с полицией. Держи рот на замке или уводи их как можно дальше оттуда, куда тебя хотят привести. А если не понимаешь этого, возвращайся к себе в страну.

Ллойд смеется:

– Не торопи меня, старина, я сам знаю, когда вернусь. Первого января 1960 года. Вот дата, которую я себе пообещал, тогда и уеду, и ни минутой раньше, разве что у Всевышнего на этот счет свое мнение.

– А почему шестидесятого?

– Потому что тогда проживу ровно десять лет в старушке Бриташе, десяточку, и смогу сказать, что видел ее, жил в ней и уехал из нее. А ты собираешься обратно к себе в пустыню?

– Я об этом не думаю, пока мальчишки не подрастут, мне нет места там, где их нет.

– Ручаюсь, ты какой-нибудь принц, или сын вождя, или двоюродный брат самого Селассие.

– Кто – я? – Махмуд издает смешок, который словно застревает у него в горле. – Шутишь? У нас лавчонка в Харгейсе, ну, и голов десять верблюдов пасутся в пустыне с остальным стадом нашего клана. Ничего такого, чтобы спешить на родину… мой отец был коротышкой, как Селассие, только это у них и есть общего.

– Значит, сюда ты прибыл, чтобы попытать удачу, как все мы? Мои школьные товарищи говорили, что старушка Бриташа уже стоит на коленях, так что надо мне приехать и взять ее сзади. – Он гогочет.

– Я азартная натура. Даже в детстве, стоило кому сказать мне: «Сделать то или это ты не сумеешь, я точно знаю», я смотрел им в глаза и делал. Я беру все, что дает мне жизнь, и бросаю судьбе в лицо. Мать отправила меня на грузовике с торговцами в Дыре-Дауа, на холмах я выпал из кузова и повредил руку. Вот такая рука стала, видишь? – Он выворачивает руку в локте под неестественным углом и вытягивает так, чтобы Ллойду было видно с нижней койки. – Мне говорят: «Давай домой, сходи к костоправу, тебе сейчас с нами нельзя», но я сам выправил руку, забрался в грузовик и ехал в кузове всю дорогу до Дыре-Дауа. Никто мне не может сказать «нет». Я просто скажу им «да».

– Ну и набит же у тебя рот громкими словами, парень, излагаешь свою философию?

– Это какое слово?

– Какое? «Философия»?

– Нет, другое.

– «Излагать». Оно из словаря. Значит «докладывать» или «объяснять», только по-умному.

– Да, я излагаю. Слушай, давай я тебе расскажу, как меня арестовали в первый раз. Родезия, сорок пятый год. Я направлялся в Южную Африку, чтобы поступить на торговый флот. Уже прошел… дай-ка вспомню… Кению, потом Танганьику… и только перешел границу Северной Родезии, как эти собаки в мундирах схватили меня, едва я ступил на тамошнюю красную почву. Арестовали меня за нелегальный въезд, бросили в тюрьму – впервые за всю мою жизнь, а я был еще мальчишкой, кожа да кости и вообще без понятия. Воды нет, прилечь негде, пятьдесят черных мужчин в камере спят стоя и срут в пустую жестянку из-под сухого молока. Люди кашляют, и ты прямо чувствуешь туберкулез у себя на шее, на лице, даже думать об этом и то противно. Как-то так вышло, не знаю как, мясник-сомалиец из моего клана, зовут его Хаджи Али, услышал, что я в тюрьме в Лусаке, заплатил двадцать пять фунтов залога, хоть вообще был со мной незнаком, и меня депортировали на юг, а я и так туда направлялся. Как только мне первый раз дали жалованье на первом же судне, я послал ему тридцать фунтов. Ничего нельзя забывать. Хорошее или плохое. Это тоже моя философия.

– Да, клянусь Яхве! Вот это правильно. Какие грехи мы ни совершаем, мы уравновешиваем их праведными делами.

– Стараемся, да, слушаем ангела на нашем правом плече и дьявола на левом.

– Так вот как у вас, магометан, считается? Ну ладно, аминь, с этим можно жить.

Махмуд на самом деле не посылал денег Хаджи Али, но собирался послать и до сих пор собирается, и ему нравится мысль о том, что он человек, способный на такие поступки. Честный изгой.

В душевой, где вода настолько свирепо холодная, что у Махмуда сердце колотится в груди и зеленое медицинское мыло то и дело выскакивает из трясущихся рук и ударяется о потрескавшийся белый кафель, происходит нечто странное. Поначалу этот звук сливается с шипением и журчанием воды в старых сварливых трубах, плеском луж под ногами, шлепками ладоней по мокрой коже, но постепенно обособляется от них, становится отчетливым. Голые заключенные со склоненными головами в одинаковых форменных шапках мыльной пены шипят «с-с-с» – сначала тихонько, затем все громче, язвительным крещендо. В чем смысл, совершенно ясно: среди них осведомитель, стукач, и Махмуд вертит головой, ловит взгляд Ллойда, который тоже начинает шипеть. Только Махмуд молчит, понятия не имея, кого срамят все вокруг.

Наступает среда. Магистрат. Опять переодевание в гражданское. Темно-серые брюки, зеленая рубашка, зеленый жилет, ни галстука, ни воротничка ему не дают, и Махмуд чувствует себя Чарли Чаплином в замшевых ботинках не по размеру. Мельком увидев, что его волосы буйно закурчавились вокруг лица, он пытается пригладить их ладонью, поплевав на нее, как делала мать, когда он был маленьким, чем раздражала его. В полицейском фургоне он ненадолго задерживается мыслями на «более серьезных причинах», которые пытался выискать инспектор, – то ли это мальтийцы с их скупкой краденого, то ли лавочник в расчете обмануть страховую компанию заявил, что он украл не только плащ. В любом случае на него у них ничего нет.

Кожа у него на лице и руках туго натянута и стала пепельно-серой от едкого тюремного мыла. Дома, то есть не дома, а в съемном жилье, он растер бы кокосовое масло по всему телу, чтобы оно стало мягким, массажем размягчил бы мышцы, скованные со времен работы в каменоломне. Сегодня он так и сделает, как только найдет новое жилье, думает он.

Они прибывают в суд, он дает двум заключенным постарше первыми выйти из фургона. Двое полицейских ведут их по высоким каменным ступеням в арку входа, а затем в боковую дверь, ждать своей очереди.

Стоя перед двумя судьями, Махмуд то и дело поглядывает на галерею для слушателей. Лора. Лора там, сидит рядом со своей матерью, и обе такие нарядные в темно-синих костюмах. И Берлин, и коммунист Дуаллех, и Исмаил, и еще много незнакомых людей. Все места