Люди удачи - Надифа Мохамед

мисс Волацки, оставались неприкосновенными, должны были оставаться. Он знал ее десятки лет, знал и ее отца. Совсем кроха, росточком ему чуть выше пояса, не христианка, но рассудительная, трудолюбивая и предельно честная. Тайгер-Бэю нужны такие люди, как она, иначе он пойдет к чертям собачьим. Он поймает ее убийцу, в этом нет никаких сомнений, и незачем газетам или чиновникам из муниципалитета торопить его. Они уже опросили каждого матроса с судов, стоявших в ту ночь в порту, хозяина каждого паба, каждого воришку, каждого наркомана, каждую шлюху, молочников и дворников, лавочников и владельцев кафе, пасторов и шейхов, заимодавцев и их должников, уличных игроков в кости и детей, наблюдающих за ними, и так вплоть до полицейских по всей территории. Если бы местные кошки, собаки и лошади умели говорить, он вызвал бы на допрос даже их. Полицейских помоложе будоражила работа в доках, а его угнетало наблюдать, до чего докатилась страна. Почти все ночи последние две недели, проведенные в Бэе, обескураживали его; район кишел извращенцами, черномазыми, хулиганами, бандитами, коммунистами и предателями всех мастей. В воздухе витал запах разложения, чувствовался и в маслянистой вони специй, которая исходила от забегаловок, и в струйках дыма марихуаны на шумных домашних вечеринках. И это страна, за которую погибло столько хороших мужчин и парней? «Порты – наша содранная кожа», – говаривал первый главный констебль, под началом которого он служил, еще в двадцатые годы, и его слова справедливы до сих пор. Никто не слушал, когда Уилсон предлагал объявить межрасовые браки вне закона, и последствия не замедлили проявиться.

Слышны приближающиеся шаги, Пауэлл поднимает голову.

– Сэр, Манди явился по вашему распоряжению.

– Хорошо, хорошо, веди его сюда, и этого никчемного ямайца, Кавера, тоже. Он вроде говорил, что сомалийцем, которого он видел у лавки, был тот псих, Тахир Гасс, да?

– Так точно, сэр.

– Что ж, посмотрим, удастся ли нам слегка освежить его память. Гасс уже дал деру на корабле.

– Мистер Маттан говорит, что вы ошиблись, отвечая на вопрос, в котором часу он пришел домой в тот четверг вечером. Вы не могли бы сказать мне сейчас, в какое время он пришел?

Манди стоит у двери, держит руки за спиной и хмуро кивает, избегая встречаться взглядом с Махмудом.

– Обязательно.

– Я сидел на диване в комнате мистера Мэдисона, мы говорили о бегах и ставках. А этот человек, – Манди пренебрежительно указывает на Махмуда, – явился примерно без четверти девять. И сел на диван рядом со мной. И ничего не говорил. Я дал ему газету, но он в нее не смотрел. Просто глядел вперед.

– Неправда, неправда, ты говоришь то, что Мэдисон велел тебе сказать.

– Чего это? Почему не можешь сказать этому человеку правду? Сам знаешь, когда ты пришел тем вечером.

– Сволочь!

– Это ты меня назвал сволочью? Назвал меня сволочью перед полицейскими? – Манди вскидывает ладони к потолку, будто свидетельствует в церкви.

– И лгун! Большой лгун! Ты говоришь им неправду. Не показываю я тебе ничего, и как убили женщину, тоже, все ты врешь.

– Ну-ка успокойтесь, джентльмены, – улыбается Пауэлл.

– Клянусь жизнью моей дорогой матери, что он говорил Мэдисону, что было бы легко напасть на нее – просто обхватить одной рукой за шею, а другой перерезать горло. Я сам видел.

– Караа! Ибн шармута! – бранится Махмуд.

– Большой дурак! Сын развратной и непокорной женщины!

– Довольно. Уведите его, Лейвери.

– Ты раб Мэдисона, его пес, ему на тебя плевать, зачем врешь для него? Он просто злой, потому что я на него заявляю.

– Хватит, я сказал. – Пауэлл колотит кулаком по столу, пока Манди благополучно не выводят из комнаты.

– Это рассеяло ваши сомнения насчет показаний наших свидетелей, мистер Маттан? – спрашивает Пауэлл, вскинув кустистую бровь.

Махмуд утирает слюну в уголках губ и пытается вытрясти гнев из-под черепа.

– Британская полиция такая умная. Я говорю вам, что убиваю двадцать человек. Убиваю вашего короля. Если я говорю то, что вам нравится, думаете, это правда?

Лейвери заходит к нему в камеру с обоссанными стенами.

– Почему держите меня здесь? Просто отправьте к магистрату.

– Забыл, что завтра воскресенье?

Махмуд оттирает свежее пятно на своих брюках.

– Ну так в понедельник?

– Правильно. Итак, Маттан, ты не против встать в одну шеренгу с другими мужчинами, тоже сомалийцами, чтобы несколько человек – и дамы, и, может быть, один-два мужчины – осмотрели всех стоящих в шеренге? Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю. Дело ваше, мне все равно.

– Отлично, постараюсь организовать все утром. Хочешь, я пошлю за кем-нибудь из твоих друзей, чтобы навестили тебя? Или принесу тебе какую-нибудь особенную одежду, которую ты хотел бы надеть? Этот костюм выглядит так, будто его затаскал шахтер.

Махмуд слушает – сначала безучастно, потом замечает ловушку, в которую его пытаются заманить, и фыркает от смеха.

– Понимаю, вы говорите им, во что я одет, чтобы они выбрали меня. Нет, особенная одежда мне не нужна, друзья не нужны, ничего не надо, и в вашем параде я не участвую, и вы меня не заставите. – И он расцветает самодовольной и незлобивой улыбкой.

Лицо Лейвери, длинное и хмурое даже в лучшие времена, ожесточается, но он лишь кивает и выходит, тихо прикрывая за собой дверь.

Утром его ведут фотографировать. Вспышка сверкает прямо перед лицом, он так часто моргает, что фотограф в фетровой шляпе решает на всякий случай отщелкать лишний кадр. Он делает еще два снимка, левого и правого профиля, потом зачехляет орудие своего ремесла. Махмуд откладывает доску, на которой мелом написано его имя, и отходит от стены. Краем глаза он видит с полдюжины человек, медленно проходящих мимо распахнутой двери. Узнает старого бакалейщика, к которому раньше ходил за покупками, за ним замечает мальтийца, который однажды во время партии в покер обжулил его, сдавая карты, а дальше… нет, не может быть! Нигериец-часовщик, с которым он однажды поцапался из-за часов. Что это еще за сборище? Все эти непохожие друг на друга лица из его прошлого проходят мимо, чтобы поглазеть на него, как на нового льва в зоопарке, их глаза горят преступным любопытством. Позади всех идет девчонка в белых носках, с каштановыми волосами – ей лет двенадцать, она рассеянно сосет свой рукав. На него она смотрит в упор, не моргая и не смущаясь, впивается в него глазами, голубыми, как лед. Потом шепчет что-то женщине, голова которой повязана шарфом, потом качает головой, поворачивается к Махмуду ради еще одного долгого взгляда, и обе уходят.

Во время поездки на заднем сиденье