Люди удачи - Надифа Мохамед

– А! – издает он крик и вскакивает на ноги.

Махмуд стремительно оборачивается, ожидая нападения, и вскидывает кулаки.

Ллойд смеется.

– Бой хочешь? Давай на кулаках! – Он наносит несколько порывистых, быстрых, как выпущенные стрелы, ударов, останавливая кулаки в нескольких дюймах от Махмуда. Глаза блестят, улыбка становится шире, он вдруг выглядит радостно и по-детски.

Подражая ему, Махмуд пружинисто скачет, прикрывает лицо одной рукой, наносит короткие удары другой, и его разбирает смех.

– Второй раунд – дзинь-дзинь-дзинь! Джо Луис против Шугар Рэй Робинсона. «Коричневый бомбардировщик» теснит Сахарного человека к веревкам! Бац! Бац! Бац! – Он делает вид, будто осыпает шквалом ударов голову Махмуда, затем отскакивает и поворачивается, вскинув в воздух кулаки. – Бесспорный чемпион всего-о-о ми-и-и-ра!

Махмуд опускает кулаки и возмущается:

– Нельзя объявлять самого себя чемпионом.

– Из самого Кингстона, Ямайка! Абсолютный, бесспорный, несомненный чемпион вселенной!

Ллойд закидывает длинные руки на плечи Махмуда и легко хлопает его по спине.

– В следующий раз и тебе повезет, Призрак.

Махмуд стряхивает его с себя, но оба смеются, полуденное солнце светит сквозь прутья решетки. Махмуду кажется, что стены тесной камеры расступаются и прикосновения Ллойда согревают кожу.

– Ах, приятель, лето, лето в Лондоне, а дальше такое было, что хоть уши затыкай.

Свет выключают. Оба лежат на койках. Матрасы такие узкие, что спать приходится неподвижно и вытянувшись по примеру Носферату.

– Я рыскал от Ноттинг-Хилл-Гейт до Грин-парка, за полчаса легко, это мой участок, а были ребята, которые промышляли между Мраморной аркой и Ланкастер-Гейт, но самый шик – это вдоль решетки у Грин-парка. Держал я пяток девчонок: трое из графств, одна ирландка, одна темная малютка из Испании. И все носили красные туфли – стильно, да? Такой у меня был фирменный знак.

Махмуд не отвечает, он почти спит и лишь вполуха слушает мутные россказни Ллойда.

– Вот я и держал их на стиле, за их деньги покупал высший класс у королевских шляпников, французские чулки, итальянские туфли, смотрелись они как с картинки в «Вог». А я был и любовником, и боссом, и феей-крестной. Не скажу, что все они понимали, что получают. Одна из моих английских цыпочек сворачивала свой норковый палантин и садилась на него, если зимой скамейка была слишком холодная, ну что ты будешь с этой девчонкой делать! Да ничего особенного. Но летом – никому в голову не придет злиться лондонским летом, окунешься в Серпентайн, чтобы охладиться, а потом лежишь на травке, веки просвечивают красным, и знаешь, что вот для этого и родился и никто чары не развеет. Я же сюда прямиком с Ямайки, за солнцем не гонюсь, но есть что-то такое в том, как меняется эта страна, когда здесь тепло и от этого смягчаются все местные англосаксы и кельты. Как все роскошные здания на Уайтхолл, Пэлл-Мэлл и Риджент-стрит выглядят так, будто и они загорают, теряют серый оттенок и становятся золотистыми. Слушай, да даже голуби на Трафальгарской площади, и те становятся важными и помешанными на сексе, и все это льется из каждого фонтана, из каждого крана в баре, из каждой потной подмышки. То же безумие.

Махмуд понимает, о чем он. С Лорой он познакомился в начале лета сорок седьмого. В тот самый момент, когда за один день совершается переход от зонтов и шерстяных пальто к коротким рукавам и мороженому. Он ждал под железнодорожным мостом на севере Бьюттауна ровно в пять тридцать, сразу после окончания ее смены на бумажной фабрике, и всякий раз боялся, что уж сегодня она точно его продинамит, а потом она приходила – опрятный шарф завязан под подбородком, старый плащ ее матери перехвачен пояском из желтого пластика. «Ну, что, Муди?» – спрашивала она грудным голосом. Тогда он, чтобы выглядеть джентльменом, забирал у нее сумку, и ее жестянка для бутерброда звякала в ней в такт шагам, пока они направлялись в кино или в молочный бар. В ту неделю, когда они познакомились, он записался на судно в Бразилию, но потом уступил свое место другому сомалийцу: было в ней что-то такое, отчего ему захотелось побездельничать. Она заставила его томиться в ожидании, и это ему нравилось: или свадьба, или ничего. Вдобавок у нее была сила воли, и плевать она хотела на то, кто и что подумает.

– Знаешь, иногда вот так смотришь, как плавно едет мимо шикарный автомобиль, и думаешь – а вдруг за кем-то из девчонок? А потом понимаешь, что глаз-то положили на тебя. В первый раз я только ахнул мысленно: «Господи Иисусе!» Испугался, что какому-нибудь педику захотелось черного мясца, но на треклятом пассажирском сиденье была женщина. И вот опускает она темные очки и смотрит на меня в окно «Роллс-Ройса» – шик-блеск, скажи? Клянусь, с виду она прямо как Мэрилин Монро, важная такая Мэрилин, и крупный жемчуг на шее едва не душит ее. А тот тип палец так согнул и зовет меня. «Добрый вечер, добрый вечер, не правда ли, чудесная погода?» – «О, несомненно!» Поговорили мы так на английский манер, а потом он и говорит – мол, они устраивают вечеринку и хотели бы пригласить меня, нет, он сказал, что на меня «распространяется приглашение». – Ллойд хмыкает. – А я говорю, что буду несказанно рад, и сажусь на заднее сиденье – светлая тонкая кожа, приятный запах, ноги можно вытянуть – места много, и едем мы к ней домой в Холланд-парк. От подробностей я тебя избавлю, но это была вечеринка, на каких я до тех пор ни разу не бывал, а потом узнал, после того как вернулся в парк с тремя фунтами в кармане, и девчонки стали расспрашивать, где я был.

Махмуд морщится. Ему сразу вспоминается, как еще когда он только прибыл в Кардифф, какой-то человек вышел из паба – лысый, втиснутый в костюм-тройку, – схватил его за руку и сказал, что его жена хотела бы поздороваться. И они пошли к его тощей жене. Черные волосы, начес, белое от пудры лицо – смущается и старается скрыть плохие зубы. «Поздоровайся!» – велит ей муж, и она опускает глаза и что-то бормочет, вроде как «здравствуйте». Махмуд вырывается и идет прочь. «Не уходи, – уговаривает мужчина, – у тебя есть где остановиться? А у нас все равно кровать пустует». Он не понимал тогда, почему они так рьяно зазывали его к себе, ведь многие ему даже в глаза не смотрели. Ему понадобилось время, чтобы сообразить: для некоторых мужчин самое острое