Три дочери Евы - Элиф Шафак

– А зачем? – удивилась Ширин. – По-моему, избыток власти, в точности как избыток чеснока, не приносит пользы, а только портит вкус.

Менсур, который всю свою сознательную жизнь мечтал о сильной централизованной власти, способной противостоять росту исламского фундаментализма, никак не мог разделить подобного мнения. Он сравнивал власть не с чесноком, а с известковым раствором, скрепляющим разрозненные кирпичики. Не будет власти – все общественное здание рухнет.

– Иногда власть приносит очень много пользы, – заявил он. – Например, если лидер отстаивает права женщин. Согласны?

– Такому лидеру я бы сказала спасибо, но я способна защитить свои права сама, – улыбнулась Ширин. – Зачем перепоручать кому-то столь важное дело!

Произнеся это, Ширин бросила взгляд на Сельму, на ее надвинутый до бровей платок и длинное бесформенное пальто. Пери, всегда очень чуткая к настроениям других людей, поняла, что неприязнь, возникшая между матерью и Ширин, была взаимной. Эта британо-иранская девушка явно презирала женщин, превращающих себя в пугало, и не считала нужным это скрывать.

– Идем, мама.

Пери тихонько потянула Сельму за руку, на которой сохранились следы ожога – напоминание о давней чистке ковров. Мать с дочерью немного отстали.

На ступеньках Музея Эшмола они увидели страстно целующуюся парочку. Пери вспыхнула, словно это ее застали в объятиях парня. Краем глаза она заметила, как нахмурилась мать. А ведь именно она, ее мать, оставила Пери в полном неведении во всем, что касалось секса. Как-то раз, когда маленькая Пери была с матерью в хаммаме, она спросила, что за штучка болтается между ног у маленького мальчика, которого мать привела с собой. Вместо ответа Сельма повернулась к матери мальчика и обрушила на нее град упреков, смысла которых Пери не поняла, так как шум воды в мраморных фонтанах заглушал слова. Она чувствовала себя обиженной и виноватой одновременно, ведь, судя по реакции матери, она проявила интерес к тому, чем интересоваться нельзя.

Но прошло время, и любопытство вновь одержало верх. Однажды она отважилась спросить у матери, не приходило ли ей в голову сделать аборт, когда, много лет спустя после появления на свет второго сына, она узнала, что снова беременна. Ведь родители были уже не молоды и могли решить, что еще один ребенок им не нужен.

– Да, когда я забеременела тобой, мне было сорок четыре года. Конечно, у меня были опасения, – призналась мать. – Неловко было ходить с животом в таком возрасте.

– Но ты не думала прервать беременность? – настаивала Пери.

– Тогда это было запрещено. А самое главное, это великий грех. Я сказала себе: пусть мне будет стыдно перед соседями, но не перед Аллахом. И благополучно выносила и родила тебя.

Пери так и не призналась матери, как сильно разочаровал ее этот ответ. Она надеялась услышать что-то более нежное и человечное.

Как я могла сделать аборт, ведь я уже любила тебя, как только узнала, что беременна. Или же: Я уже решилась прервать беременность и нашла женщину, готовую мне помочь. Но накануне увидела тебя во сне – маленькую девочку с зелеными глазами…

А со слов матери выходило, что Пери появилась на свет в результате борьбы двух мрачных сил: Греха и Стыда.

* * *

Они посетили колледж, где Пери предстояло жить и учиться. Общежитие располагалось в переднем здании замкнутого прямоугольника корпусов и, по единодушному мнению всех Налбантоглу, выглядело так величественно, что больше напоминало музей. Высокие потолки, дубовые панели на стенах, витающий вокруг дух вековых традиций – все это произвело на Пери неизгладимое впечатление. А вот размеры ее крохотной комнатки и суровая простота обстановки, резко контрастировавшая с внешней роскошью здания, разочаровали. Раковина для умывания, платяной шкаф, бюро, кровать, стул и письменный стол. Только необходимое, никаких излишеств. Впрочем, разочарование, которое Пери, кстати, ничем не выдала, быстро улетучилось. Собственная комната, какой бы она ни была, сулила ей счастье неведомой прежде свободы.

Когда они спускались по узкой лестнице, где приходилось прижиматься к стене, пропуская идущих навстречу студентов, Ширин повернулась к Пери и подмигнула.

– Если хочешь побыстрее завести друзей, никогда не закрывай дверь! – посоветовала она. – Люди сразу поймут, что ты жаждешь общения. А закрытая дверь означает: «Оставьте меня в покое, мне и одной хорошо!»

– Правда? – прошептала Пери, не хотевшая, чтобы разговор долетел до ушей родителей. – А как же я смогу заниматься, если ко мне будут все время заходить?

В ответ Ширин только хихикнула, словно упоминание о занятиях было чрезвычайно забавной шуткой.

После колледжа они осмотрели Ротонду Радклифа, Шелдонский театр и Музей истории науки, где были выставлены первые научные приборы, которыми пользовались ученые древности. Потом Ширин повела их в Бодлианскую библиотеку. Она объяснила, что Бодли, как называют библиотеку студенты и преподаватели, имеет множество подземных этажей, в которых расположены книгохранилища. Каждый студент, прежде чем быть допущенным в библиотеку, клятвенно обещает не воровать книги. В библиотеках некоторых колледжей книги до сих пор приковывают к полкам цепями, как в Средневековье.

Менсур указал на надпись, украшавшую гербовый щит на стене:

– Что здесь написано?

– Dominus illuminatio mea. «Господь – просвещение мое», – пояснила Ширин и возвела глаза к небесам – то ли насмешливо, то ли случайно.

Сельма, понявшая смысл жеста лучше, чем смысл слов, толкнула мужа в бок:

– В турецких университетах такие надписи на стенах тебя бы возмутили. Сразу бы начал твердить, что это все происки религиозных фанатиков, мол, лагерь террористов-смертников тут устроили. А здесь тебя такие лозунги не смущают.

– Дело в том, что в Европе религия имеет совсем другую природу, – пояснил Менсур, не желавший вступать в дискуссию.

– Как это? – недоверчиво покачала головой Сельма. – Религия везде религия.

– Ты не права. Иногда религия бывает слишком… требовательной, – сказал Менсур, сам сознавая, что слова его звучат по-детски беспомощно. – Пойми, в Европе религия не стремится подчинить себе всю жизнь общества. Здесь наука свободна!

– В Аль-Андалусе наука процветала! – возразила Сельма. – Узумбаз-эфенди, да благословит Аллах его душу, все нам объяснил. Кто, по-твоему, изобрел алгебру? А ветряную мельницу? Зубную пасту? Кофе? Прививки? Шампунь? Мусульмане, вот кто! Когда европейцы еще умывались в тазу, мы уже строили великолепные хаммамы, благоухавшие розовой водой. Это мы обучили европейцев гигиене, хотя теперь они делают вид, что все было в точности наоборот.

– Какая разница, где тысячу лет назад было сделано то или иное изобретение, – пожал плечами Менсур. – По части научных достижений Европа оставила мусульманский мир далеко позади, и спорить с этим бессмысленно.

– Папа, мама, прошу вас, хватит, – умоляюще бормотала Пери, страдавшая оттого, что родители устроили очередную перепалку при посторонних.