Эта ласковая земля - Уильям Крюгер

Солнце поднималось все выше. Было влажно, и пот стекал с меня ручьями. Через пару часов я наконец сказал:

– От нас не будет никакой пользы, если мы умрем от жажды.

Мужчина задумался.

– Между домом и курятником есть колонка. Там должно быть деревянное ведро. Принеси сюда. И, парень, девочка заплатит за любую глупость, которую ты можешь выкинуть.

Я нашел колонку и вдоволь напился, слушая кудахтанье кур за сеткой курятника. Я наполнил ведро и присмотрелся к дому. Двухэтажный, но второй этаж маленький, там, наверное, только чердак. Не так уж и много было мест, где он мог спрятать Эмми. Я подумал проскользнуть внутрь и найти ее. Но что потом? Мы с Эмми, может, и убежим, но останутся Альберт с Мозом, и одному Богу известно, что одноглазый ублюдок с ними сделает.

Я отнес деревянное ведро в сад, и мужчина разрешил Альберту попить из него. Затем он велел мне отнести ведро Мозу.

«Совсем как у Фростов», – показал Моз, когда напился воды.

– Разве что там мы работали добровольно, – сказал я.

Моз утер пот со лба и спросил: «Он нас сдаст?»

– Готов поспорить, что нет, пока мы не сделаем все, что ему нужно.

Моз посмотрел на ряды деревьев и показал: «Это долго».

Мы не обедали и работали до тех пор, пока солнце не опустилось. Даже Бледсо был добрее. Когда Гроза Кабанов наконец повел нас обратно в сарай, куча обрезанных веток была огромной, почти такой же, как соседняя куча мусора. Я плюхнулся на земляной пол амуничника, все мышцы в теле болели.

Мужчина без лишних слов запер нас.

– Из голодных людей плохие работники! – крикнул ему вслед Альберт.

Грязь с пола липла к потному телу.

– Это хуже сенокоса.

Моз показал: «Волнуюсь за Эмми. Думаете, она в порядке?»

– Он весь день гонял нас, – сказал я. – У него не было времени навредить Эмми.

Моз встал и прошелся вдоль стен, проверяя каждую доску. «Мы выберемся отсюда, – показал он. – Не знаю как, но выберемся».

– И заберем Эмми, – сказал я.

«Мы никуда не уйдем без Эмми», – поклялся он.

Между досками амуничника оставались небольшие щели, сквозь которые внутрь проникал вечерний свет. Решимость Моза освободить нас подействовала как эликсир, и мне стало легче. Я достал гармонику, решив, что раз мы не можем поесть, то по крайней мере можем обеспечить себе немного уюта.

Я начал играть одну из своих любимых мелодий «Старик Джо Кларк». Это была очень заводная мелодия, и Моз начал хлопать в такт. После этого я немного поиграл регтайм и только начал «Милашку Бетси из Пайка», как дверь открылась, а за ней стояла Эмми. В руках она держала большую миску. Я учуял запеченную картошку, и мой рот наполнился слюной так быстро, что стало больно. За спиной Эмми стоял Гроза Кабанов с неизменным дробовиком.

– Разбирайте, – сказал он и подтолкнул Эмми внутрь.

После целого дня без еды я был готов наброситься на что угодно, даже если бы в миске было свиное пойло. Мы с Альбертом и Мозом принялись есть грязными руками. Картошка оказалась на удивление вкусной, с кусочками сала и лука. Гроза Кабанов велел Эмми дать нам бутылку из-под молока, наполненную водой, чтобы запить. А сам он подтащил один из тюков сена, положил его за порогом амуничника и сел на него вместе с Эмми. Продолжая следить за тем, как мы едим, он достал из кармана своего комбинезона бутылку с прозрачной жидкостью и сделала глоток из нее. Я был уверен, что там не вода.

Когда мы доели всю картошку, Эмми забрала миску, и мужчина снова велел ей сесть рядом с собой. Темнело, и Гроза Кабанов снял со стены керосиновый фонарь, зажег фитиль и поставил фонарь на земляной пол рядом с тюком.

– Кто играл на губной гармонике? – спросил он.

– Я, – сказал я.

– Знаешь «Долину Красной реки»?

– Конечно.

– Сыграй.

Я сыграл, и в полумраке сарая, освещенного лишь огоньком фонаря, навязчивые ноты старой баллады утопили нас в печали. От Грозы Кабанов веяло тоской. Она читалась в его здоровом глазе, когда он смотрел в стену амуничника, видя там что-то, чего я не мог увидеть двумя глазами. Тосква отражалась и в том, как он бездумно глотал прозрачную жидкость из бутылки.

Когда я закончил, он сказал:

– Сыграй еще раз.

На этот раз я наблюдал за ним еще внимательнее и заметил, что алкоголь сильно подействовал на него. Я решил, что буду играть эту песню, пока он не прикончит бутылку, а потом прыгну на него. Дробовик лежал у него на коленях, но на рефлексы сильно пьяного человека нельзя полагаться. Может быть потому, что я думал об этом, я не играл мелодию с тем же чувством, что в первый раз, потому что Гроза Кабанов вдруг крикнул:

– Стоп!

Он заткнул бутылку пробкой и встал.

– Вы заставите нас спать на земляном полу? – спросил Альберт.

Гроза Кабанов задумался. Я видел, что он стоит не очень уверенно, и подумывал рвануть к нему. Альберт, должно быть, предугадал мои намерения, потому что положил руку на мое предплечье.

– Можно нам постелить сено из этого тюка? – спросил брат.

Гроза Кабанов кивнул Мозу, тот встал и затащил тюк в амуничник. Затем мужчина закрыл дверь и задвинул засов, оставив нас в темноте.

– Спокойной ночи, Эмми! – крикнул я.

– Спокойной ночи, – отозвалась она.

Мы разворошили тюк, расстелили сено и легли. Тесная комнатка, земляной пол, покрытый тонким слоем соломы, и запертая дверь казались до странного знакомыми, как будто я вернулся в тихую комнату. Я не сразу закрыл глаза. Не потому, что не устал. Я думал.

Песня, которую я играл, произвела сильное впечатление на Грозу Кабанов. Всякий раз, когда кто-то просил сыграть конкретную песню, это значило, что эта песня особенная. В первую очередь это касалось грустных песен. С Грозой Кабанов произошло что-то, что причинило ему боль. Но это и разозлило его настолько, что он прервал меня, когда я играл во второй раз. В те годы мне предстояло еще многое узнать о жизни, но одно я знал наверняка: когда мужчине очень больно, дело в женщине.

Той ночью Моз плакал.

Я проснулся от его жалобных всхлипываний и сел. В щели между досками просачивался лунный свет. Я увидел, что Альберт тоже проснулся и сидит, прислонившись спиной к стене сарая.

В Линкольнской школе дети часто плакали по ночам. Иногда из-за страшного сна. Иногда они не спали и просто плакали над каким-то своим горем. Многие попадали в школу уже с демонами. Другим хватало ужасов, случившихся с ними после приезда, чтобы всю жизнь мучаться кошмарами. Моз был не только самым крупным, самым сильным и физически развитым мальчиком, что я знал, но и самым покладистым. Он никогда ни на что не жаловался, никакое испытание не казалось ему слишком тяжелым. Но иногда по ночам он плакал этими горькими, душераздирающими слезами и даже не осознавал этого. При случае мы пробовали разбудить его от кошмара, но открыв глаза, он сразу прекращал плакать и, похоже, понятия не имел, что ему снилось. Когда мы просто давали плачу продолжаться, то наутро он утверждал, что ничего не помнит.