Всеобщая история любви - Диана Акерман

Зачем нам нужно покрывало для теплого, роскошного, мягкого одеяла чувственности? Зачем прикрывать чувственность, пользуясь уловками? Зачем пытаться ее очистить? Зачем превращать ее в церемонный осторожный танец? Что плохого в нормальном, старомодном, обычном или стандартном желании? Почему оно нас смущает и заставляет стыдиться? По одной причине: желание может привести к любви, а любовь – это заговор двоих, который часто оборачивается предательством. Когда люди влюбляются, они разрушают прочные узы родства и оставляют семьи, чтобы создать новую семью со своими собственными узами, собственными ценностями, собственной страной и родней. «Я не теряю дочь, я приобретаю сына», – часто говорят отцы – слишком заученно, слишком жизнерадостно, чтобы этим словам можно было верить. Отец лишь очень хорошо знает, что он теряет дочь, которая низведет его до уровня доброго друга, перестанет ему подчиняться, и он уже не будет в ее жизни самым главным.

Но даже если бы все это было неправдой, любовные игры все равно будут оставаться для нас притягательными, потому что в них мы оттачиваем ум, и они напоминают нам о детстве. Фактически это главное, во что играют взрослые. Люди любят спорт: меряться силой, дерзостью, проявлять ловкость, соревнуясь с товарищем по команде, с противником, надеясь победить, получить награду и прославиться. Любовь – это требующий усилий спорт, в котором задействованы все группы мышц и мозг. Цель любовной игры – это большое физическое удовольствие, а ее особая прелесть в том, что правила постоянно меняются. Часто мы идем не в ту сторону; цель иногда исчезает за туманом чувства вины или опасений; на поле могут неожиданно появиться другие игроки (свойственники или соперники); преимущества можно потерять в мгновение ока, и внешние обстоятельства зачастую меняют карты до окончания игры. Какие шахматы, поло, баскетбол или война могут с этим сравниться?

В этом турнире воль, с доспехами и поединками, делается ставка на обладание, а тот, кто заставляет девицу страдать, повышает свою самооценку. Неистовые дети романтизма – Руссо, Байрон, Шелли, Гёте и другие – были мастерами таких игр и их обожали, но они были исключениями, подтверждавшими правило, задававшими направление. Два модных сердцееда, Байрон и Шелли, питали воображение читателей XIX века, исповедуя свободную любовь, абсолютную готовность подчиниться минутной прихоти и отстаивая право человека реагировать на жизнь совершенно по-своему. Однако многочисленный и сильный средний класс уже начал задумываться о важных жизненных вопросах – о религии, экономике, нравственности и даже о том, что и как нужно чувствовать. Женщинам полагалось быть нежными, скромными и впечатлительными. Романтические влюбленные, влюбляясь со всей страстью, сравнивали чувства с потоком, ливнем и наводнением. (Романтическая поэзия так часто прибегала к образу бурной, неукротимой воды, что даже удивительно, почему в ней не упоминается о простом дожде.) Однако утверждалось, что любовь – бесполая, целомудренная и истинная. А какой еще ей быть, если хорошеньким девушкам полагалось быть чистыми, неиспорченными, воспитанными и хрупкими? Как можно было растлевать таких маменькиных дочек? Женщинам уже не обязательно было иметь большое приданое и владеть унаследованными землями. И хотя индустриализация освободила женщин среднего класса от традиционных работ – обучения детей, шитья одежды, приготовления пищи и выпекания хлеба, – она же сделала их чрезвычайно зависимыми от мужей. Замужней женщине из среднего класса не подобало выходить из дому, бывать в обществе, заниматься социальной помощью или посещать школу. Если жене не нужно было работать и она не приносила с собой богатство, то какая ей тогда отводилась роль? В основном рожать детей и быть символом супружества. Так она отвечала тому романтизированному идеалу, которому было невозможно соответствовать в жизни точно так же, как средневековые дамы не могли соответствовать идеалам их рыцарей. Женщинам полагалось сидеть дома и заботиться о детях; мужчины возвращались домой после работы и проводили время с ними и с детьми. Все важные решения, касавшиеся семьи, принимал мужчина – хозяин поместья, дом которого, каким бы он ни был скромным, был его крепостью. Когда романтическая любовь просочилась в новые мечты среднего класса, она одомашнилась, упростилась, стала опрятной и бесполой.

Люди Викторианской эпохи находили умиротворение в том, чтобы боготворить семью как живую идиллию и смотреть на дом как на царство свободы и стабильности. В английской семье именно женщинам полагалось быть облагораживающей силой, прививать нравственность, блюсти все доброе и поощрять духовное. Однако эта честь была непосильной ношей: столпы нравственности не гнутся. От тех, кто учил нравственности, требовалось быть идеальными: каких трудов стоило женщине соответствовать этим требованиям!

Щепетильность достигла небывалой высоты, поскольку идеальные воплощения добродетели не могли ни произносить ничего непристойного, ни, так или иначе, быть объектами непристойного поведения. Куртуазная любовь включала в себя культ королевы, и сама королева Виктория, первая матрона, идеально удовлетворяла требованиям. Она стала символом этой любви.

Считалось, что если называть фигу фигой, то это травмировало женщину, и потому прямые слова заменялись эвфемизмами. За обедом женщине предлагали «лоно» курицы (а не грудку). Если она ездила верхом на лошади, то ей полагалось сидеть в дамском седле, чтобы не обхватывать ногами нечто столь крепкое, как спина лошади. Ноа Уэбстер, канонизировавший американский вариант английского языка, составив его первый словарь, был чудовищным ханжой и религиозным фанатиком, помешанным на учтивости. Он переделал неприличные слова, заменив, например, «тестикулы» на «особые члены». В статье «любовь» приводимые им примеры словоупотребления относились исключительно к религии. Об Уэбстере существует много легенд, но в моей любимой вспоминается тот случай, когда жена застала его целующим горничную. «Что это, Ноа, я удивлена!» – так, говорят, она отреагировала. На что Уэбстер, как добросовестный школьный учитель (каковым он и был), ответил: «Мадам, вы изумлены; а я – удивлен».

Женщина, посещая кабинет врача, должна была показывать на кукле, в каком месте у нее болит. Принимая роды, врач действовал вслепую, держа руки под простыней, чтобы не увидеть гениталии женщины. А поскольку органы любви и испражнения расположены очень близко, табуирована была вся эта область. Грязь во всех смыслах – в переносном и прямом – вызывала отвращение, и ее полагалось удалять из дома, счищать с тела, изгонять из своей жизни. Романтизм идеализировал женщин, создавая образы благожелательных, целомудренных матерей. Поэтому заниматься с ними любовью казалось кровосмесительным, греховным, грязным. Всякая женщина, пытавшаяся активно флиртовать в XVIII веке, считалась грязной шлюхой. Женщина могла только ждать, чтобы мужчина ее заметил, и лишь тогда она могла или принять, или отвергнуть его. Хэвлок Эллис, исследователь сексологии того времени, приводил примеры супружеских пар, состоявших в браке годами, но никогда не видевших друг друга голыми. Роль жены как сексуального партнера сводилась к тому, чтобы неподвижно лежать, неумело действовать и не возбуждаться, пока ее муж удовлетворял свою животную похоть. И действительно: многие, в том числе и врачи, считали, что женщины просто не испытывают сексуального наслаждения. Чтобы насладиться сексом со старательной и энергичной партнершей – и с которой разрешалось так действовать, – мужчина был вынужден посещать публичный дом. А потому нет ничего удивительного в том, что в Викторианскую эпоху процветали проституция и порнография, мазохизм, извращения и венерические болезни. Рихард фон Крафт-Эбинг, австрийский психиатр и врач-криминалист, первым описал мазохизм в своей книге «Половая психопатия» (1886), назвав это явление по имени своего соотечественника-австрийца, Леопольда фон Захер-Мазоха, писавшего романы о мужчинах, которым нравилось, чтобы грубые, властные женщины их унижали и причиняли им физическую боль (при этом они предпочтительно должны быть одеты в кожу или в меха). В этой классической сцене из повести Захер-Мазоха «Венера в мехах» жестокая, искушенная Ванда связывает своего любовника Северина, а потом угрожающе встает перед ним: