Всеобщая история любви - Диана Акерман

Представление о роковой женщине, женщине, причинявшей боль и внушавшей мужчине чувство вины – «красоты прямо из ада», как с удовольствием писал об этом Суинберн, – трогательно контрастировало с покорной женщиной, женой, матерью, – воплощением святого материнства. Высказывая свое мнение о пронизанной чувством вины морали того времени, Гюстав Флобер усмехался: «Мужчина что-то упускал, если никогда не просыпался в чужой постели рядом с женщиной, лица которой он больше никогда не увидит, и если никогда не уходил из публичного дома на рассвете, чувствуя себя, словно он спрыгнул с моста в реку из-за полного физического отвращения к жизни».

Мы используем слово «пуританский» для описания репрессивного отношения к любви и чувственности. Однако именно люди Викторианской эпохи, а не пуритане облачили женщин в платья, скроенные таким образом, что они были равнозначны смирительным рубашкам, и заглушили вздохи влюбленных. Их вымышленная «счастливая семья», в которой правит отец, а благодарная мать – хозяйка дома, была общественным идеалом, впоследствии подхваченным киноиндустрией и целиком переданным XX веку.

Парадоксально, но именно тогда, когда моралисты добавляли касторового масла в тонизирующий напиток брака, женщины-активистки боролись за равные права на работе, дома и в постели. Они хотели удобно одеваться, заниматься спортом, как и мужчины, получать образование и выполнять важную работу. Браки были лишь наброском в мрачных тонах. Фрейд, Хэвлок Эллис, Бальзак, Флобер и другие описывали жизни, полные тихого отчаяния, но их собственные жизни не были свободны от неврозов и супружеских травм. Да, они были исключительно непредубежденными, но я сомневаюсь, чтобы они могли предположить, до какой степени люди XX века будут околдованы и одержимы любовью и сексом. С нашей обычной перспективы начала века (включающей теперь сексологические исследования дуэта ученых Мастерса и Джонсон, теорию психоанализа и цели женского движения) такого рода одержимость кажется совершенно нормальной, даже традиционной, поскольку ею переболели и многие люди из поколения наших родителей. Контроль рождаемости, средства массовой информации, растущее уважение к женщинам, более радикальное разделение церковного и светского миров, сексуальная революция и такие биологические кошмары, как СПИД, – все это видоизменило наше представление о морали. Теперь случается, что мы вступаем в браки и по любви, но на протяжении многих столетий люди не считали это необходимым, а для новых поколений это, может, будет и вовсе невозможно. Разные эпохи и сосредоточены на разном – на спасении, чести, наследовании, знании, войне, падении уровня рождаемости. А мы высоко ценим любовь. Она удовлетворяет и волнует, направляет и губит нас. Она просачивается сквозь бетон всей нашей современности. Она питает наши страсти, наполняет фантазии, вдохновляет искусство. И что с этим сделают будущие эпохи?

Когда я размышляю о сущности современной жизни, об изменениях в отношениях, которые сделали жизнь такой, какой мы ее сейчас знаем, то припоминаю три главных фактора: право выбора, частная жизнь и книги. Как человек, чья молодость пришлась на семидесятые годы, я почти не могу представить себе время, когда люди не могли делать в своей жизни выбор – даже в мелочах, не говоря уже о чем-то глобальном. У личной свободы – долгая и неторопливая история. Отчасти ее можно объяснить ростом населения в мире, что давало людям возможность не выделяться и вести тайную жизнь. Если они не могли освободиться от нравственного закона, то, по крайней мере, могли тешить себя тем, что освобождены от него в частной жизни. Несмотря на устроенные по сговору браки, люди умудрялись втайне любить тех, кого выбирали они, не испытывая стыда; потом – выбирать тех, с кем вступать в брак, а со временем они осмелели даже настолько, что пожелали жениться на тех, кого они любят. С ростом благосостояния и появлением свободного времени в домах стали устраивать комнаты того или иного назначения, в том числе и спальни, где могли скрыться от посторонних глаз муж и жена. Вскоре и молодожены захотели жить отдельно от родственников: такой была новая идея, основанная на только что завоеванном ощущении частной жизни.

Изобретение книгопечатания помогло влюбленным и стало для них стимулом. Как только люди стали грамотнее, у них появилась возможность устроиться с книгой в каком-нибудь тихом месте, читать ее наедине с собой и размышлять. Чтение навсегда изменило общество. Размышление в одиночестве постепенно становилось общераспространенным, и в романтической и любовной литературе читатели могли открыть для себя что-то возможное или хотя бы воображаемое. Они могли позволять себе спорные мысли и чувствовать поддержку близких им по духу людей, никому ничего не рассказывая. Книги можно было держать где угодно, а появление библиотек принесло с собой представление об уединении, когда человек мог предаться самым сокровенным своим мечтам. Влюбленные могли слиться душами, читая любимых ими обоими писателей; то, чего они не могли выразить лично, они хотя бы могли отметить на страницах книги. Книга, которой сопереживали влюбленные, могла говорить с ними по секрету, усиливая ощущение близости даже тогда, когда любимый был далеко или когда с ним было запрещено встречаться. Книги открывали доступ в мир, где можно было предаваться полету воображения, окрыленным любовным фантазиям; они наделяли читателей ощущением эмоциональной общности. Где-то в другом городе или государстве другая душа читала те же самые слова и, может быть, мечтала о том же самом.

Роман Пруста «В поисках утраченного времени» начинается с воспоминания о детстве героя, когда он, лежа в постели, ждал, когда придет мама, чтобы его поцеловать и пожелать спокойной ночи. Ранимый и одинокий, он рос тревожным, чувствуя себя выбитым из колеи, и весь остальной роман (скорее мозаика жизни, чем произведение художественного вымысла) – это летопись его попыток преодолеть разрыв между собой и остальным человечеством. Трудно было чувствовать себя более изолированным, отделенным от людей и одиноким, чем он. В этом эпизоде показано вечное стремление ребенка, который должен научиться существовать отдельно от матери, даже когда он желает воссоединиться с ней. Один из краеугольных камней романтической любви – а также экстатической веры, которой жили мистики, – это мощное желание слиться с любимым, стать одним существом с ним.

Истоки такого представления о любви – в философии Древней Греции. По мнению Платона, влюбленные – это разделенные половинки единого целого, ищущие друг друга для того, чтобы стать целым. Они – сила, созданная из двух слабостей. В какой-то момент все влюбленные испытывают желание потерять себя, слиться, стать единым существом. Отказываясь от своей независимости, они обретают свои подлинные «я». В мире, которым правили мифы, Платон пытался быть рациональным, зачастую используя мифы как аллегории, чтобы доказать свою теорию. Его исследования любви в диалоге «Пир» – это древнейшие из дошедших до нас попыток осмыслить любовь систематически. В диалоге «Пир» Платон советует людям обуздывать сексуальные порывы, равно как и их потребность отдавать и принимать любовь. Они должны сосредоточить все эти силы для достижения более высоких целей. Платон отлично понимал, что людям придется прилагать огромные усилия, чтобы переориентировать столь мощные инстинкты, и это приведет к большей внутренней борьбе. Когда почти через три тысячи лет Фрейд говорил о подобной борьбе, используя такие слова, как «сублимация» и «преодоление», он возвращался к Платону, для которого любовь была большой и сложной загадкой. Отчасти так произошло, несомненно, потому, что Платон не мог определиться с собственными сексуальными предпочтениями: в юности он прославлял гомосексуальную любовь, а в зрелые годы осуждал ее как нечто противоестественное и чудовищно преступное.