Всеобщая история любви - Диана Акерман

В диалоге «Пир» пир устраивают в честь Эрота; Сократ (который был учителем и товарищем Платона) и его друзья обмениваются мыслями о любви. Фактически задача Сократа состоит в том, чтобы отыскивать ошибки в мыслях других. Сотрапезники собрались не только для того, чтобы восхвалять любовь, но и для того, чтобы в нее погружаться, нырять в ее волны и измерять ее глубины. Одна из их первых горьких истин – представление о том, что любовь – это всеобщая человеческая потребность. Это не мифическое божество, не прихоть, не помешательство, но неотъемлемая часть жизни каждого человека. Когда наступает черед Аристофана, он рассказывает притчу, которая с тех пор тысячелетиями влияла на людей. Он объясняет, что изначально существовало три пола: мужчины, женщины и двуполое соединение мужчины и женщины. У этих первозданных существ было две головы, четыре руки, два набора гениталий и так далее. Устрашенный их потенциальной силой, Зевс разделил каждого из них пополам, создав лесбиянок, гомосексуальных мужчин и гетеросексуальных людей. Однако каждый человек стремился к своей недостающей половине, которую он разыскивал, выслеживал и заключал в объятия, чтобы вновь обрести единство, – и таким образом Аристофан приходит к потрясающему определению любви:

Это удивительная притча, говорящая, что у каждого человека действительно есть идеальная любовь, которую он надеется где-нибудь найти. И дело не в том, что «для каждой кастрюли найдется своя крышка», как иногда говорила моя мать, но в том, что у каждого из нас есть свой «один-единственный», и мы, когда его находим, становимся одним целым. Этот романтический идеал идеального партнера был создан Платоном и оказался таким притягательным для сердец и умов, что люди верили в него все следующие века, а многие продолжают верить и сейчас. Как обнаружил Фрейд, Платон позаимствовал свою притчу из Индии, где некоторые божества были двуполыми. И действительно: первый человек в Упанишадах так же одинок, как Адам в Библии, и, подобно Адаму, просит для себя спутника и рад, когда из части его собственного тела сделали женщину. В обоих случаях все люди на Земле родились от их союза. Биологи-эволюционисты говорят, что наш самый первый предок почти наверняка был двуполым, и есть ощущение, что отчасти это именно так – и не только с рациональной точки зрения, но и потому, что некая часть нашего существа стремится к другому существу. Джон Донн великолепно написал об этом страстном стремлении к единению, приобретающем особую пикантность в его стихотворении «Блоха». Однажды, приятно бездельничая со своей возлюбленной, он замечает блоху, высосавшую немного крови сначала из ее руки, а потом – из его. И он радостно замечает, что кровь их обоих, смешавшись в блохе, соединила их браком.

Почему же идея единения столь неотразима? Любовь изменяет всю физику в знакомой вселенной человеческих чувств и изменяет границы между тем, что реально, и тем, что возможно. Дети часто верят в волшебство и чудеса, а вырастая, естественно верят в волшебную силу любви. Иногда в мифах и легендах это изображается так, что юноша и девушка выпивают любовный напиток, как Тристан и Изольда. Иногда это объясняют тем, что их пронзили стрелы Амура, или они зачарованы музыкой, как Эвридика, или получают оживляющий поцелуй на манер Спящей красавицы.

Во многих восточных и западных религиях молельщики жаждут обрести ощущение единства с Богом. И хотя это не должно быть эротическим совокуплением, святые зачастую описывают это единение так, как если бы оно таким было, описывая в интимнейших подробностях впечатления от чувственности тела Христа. У религиозного экстаза и экстаза влюбленных много общего: внезапное прозрение, клятвы, обещания, всепоглощающий огонь в сердце и в плоти, обряды, приводящие к блаженству, и, для некоторых христиан, каннибальское единение с божеством в символическом обряде пития его крови и поглощения его плоти. Влюбляемся ли мы в человека-полубога или испытываем любовь к Богу, мы чувствуем, что они могут нас вернуть в изначальное состояние единства, что потом наше внутреннее электричество может пройти по всему контуру нашего существа и что мы наконец сможем стать одним целым.

Как это странно – желать слиться с кем-то полностью: и кровью, и всем телом. Разумеется, в буквальном смысле стать одним существом на самом деле нельзя, это физически невозможно. Это абсурдно. Каждый человек – отдельный, самостоятельный организм, и только сиамские близнецы соединены друг с другом. Но почему же мы, так или иначе, ощущаем себя ущербными? Почему нам кажется, что, объединившись – телом, мыслями и судьбой – с другим человеком, мы исцелимся от нашего чувства одиночества? Разве не было бы разумней полагать, что, когда любовь объединяет двоих, они становятся сообществом, а не сплавом, превращающим двоих в одного? Представление о слиянии столь иррационально, настолько противоречит здравому смыслу и тому, что мы наблюдаем, что оно наверняка должно корениться очень глубоко в нашей психике. Поскольку ребенок рождается от матери и живет как отдельное существо, мы считаем ребенка индивидом. Однако с точки зрения биологии это не совсем так. Ребенок – это органическая часть матери, отторгаемая от нее при рождении. И тем не менее он сохраняет многие ее биологические свойства, качества ее личности, даже запах. Единственное и абсолютно совершенное единство двух существ имеет место только тогда, когда прикрепленный к пуповине, словно парящий в невесомости, ребенок заключен в материнской утробе, как крошечный сумасшедший в обитой войлоком палате. Он соединен с ней, ощущая, как ее кровь, гормоны и настроения перетекают в его тельце, воспринимая ее чувства. Этот идеальный союз, это зависимое, подвешенное состояние разрушается родами, как ампутацией, когда младенец, как отсеченный орган, жаждет воссоединиться с остальным телом. Я не говорю, что это со всяким происходит сознательно, но считаю, что этим можно объяснить то осмотическое желание, которое все мы чувствуем, стремясь слить наши сердце, тело и жидкости с тем, что есть у другого. И нас разделяет лишь тонкий слой кожи и нечто столь же неосязаемое, как нейроны. И только живое ощущение собственной личности удерживает нас от того, чтобы пересечь ту границу, которую жаждут преодолеть организмы, чтобы стать единым желанием, единым устремлением, единой судьбой. А когда наконец мы достигаем этой вершины, то обретаем ощущение не только единения, но и более того – безграничности.