Наш Витя - фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева

Ещё недавно чужая жалость больно бы уколола, но сейчас самолюбие молчало. Зато всё Витино существо рванулось навстречу любимому инструменту:

— Спасибо, спасибо, спасибо.

И кларнет уже собран, и «трость» — плохая, неважно, и так всё пойдет, — уже прилажена.

И он играет тему из самого прекрасного квинтета Брамса.

Всё сексуальное до предела. Набухшие ноты. Рвущиеся, взрывающиеся, как сферы, переполненные и достигшие своего совершенства.

Брамс — романтик. Но не «душевность», не «чувствительность», не избыток эмоций были важны теперь для Вити. Стройность и сила, как в классицизме. Никакой сентиментальности. Всё уходит в трезвую мысль о трагичности человеческой жизни, оттого, что никакой чужой опыт не учит, а свой всегда приходит слишком поздно. Не во время и не к месту.

Коллега-преподаватель знал цену настоящей работе.

— Вы без подготовки… Мне говорили, что вы человек способный, но… это — более чем… Таких музыкантов наша страна не должна была отпускать от себя.

— Я не играл так в «нашей стране». Я ещё полгода назад и здесь не играл так, — сказал Витя.

Адвокат Самуил Абрамович, увидев Витю, онемел.

— В первый же день, в первой экскурсии…

Я собирался позвонить вечером из гостиницы.

— Не звоните Манечке, — попросил Витя.

— Понимаю, сложности. Семейные. Те гамбургеры, тот винегрет… Ты, конечно, романтик Виктор, но…

— Не в том проблема.

— Я и сам понимаю, что не быт. Неудобно спросить прямо. Другая юбка?

И тут же на ходу стал рассказывать, как изменилась к худшему жизнь на Таганке. О том, что железные двери в подъезде ежедневно ломают какие-то люди-гориллы. Что на балконах все хранят канистры с дорожающим бензином, и курят, и по пьяной лавочке бросают непогашенные спички рядом. «У них нет даже инстинкта самосохранения». Что в подвале был обнаружен не то сахар, не то гексоген. «Страшно, страшно жить», — звучало рефреном в устах юриста.

— Переезжайте на историческую…

— Деньги идут там, — вздохнул адвокат. — И женщины не оставляют, — он по-свойски подмигнул Вите, считая: теперь они оба на равных грешники и донжуаны. — Я, конечно, похож на ту обезьяну, которая не хочет разжать руку с бананом и попадёт в руки охотника. Но что делать? А может, ты вернёшься, Виктор? Мы бы славно зажили вдвоём, не меняя ориентации.

Адвокат в музыке был «не больно». И слушал концерт, удобно утонув в автобусном кресле.

То есть не слушал.

Однажды во время очередного концерта возле питомника из автобуса высыпалось чернявое школьное воинство во главе с весёлым рыжим равом. «Баркарола» Чайковского, водопады цветов, прохладные ветерки, божественное кривое деревце, свадьба Эвлин… Всё это вписалось в Витину память чистыми красками. Он улыбнулся раву, рав Нафтали улыбнулся ему белозубой улыбкой…

Дети тотчас попались в заколдованный круг Витиной музыки. В отличие от взрослых они не могли стоять неподвижно и откровенно топтались и дёргались под песенку «Аллилуйя». Но и движения не вывели их из некоторого оцепенения, которое подтверждало: они в потоке звуков, звуки не отпускают их. Витя давно понял: слушают, пока тема идёт вперёд, движется и меняется. Самое трудное развить тему. Чайковский заявлял прекрасные мелодии, но развивал их не шустро. Зато Моцарт увлекал за собой с первых тактов, дразня пустячком, и не отпуская, и приводя к неожиданным поворотам, открытиям.

Песенкой легко внушить веселье, но что за весельем? Сначала Витя заставил детей дышать в своём ритме. Ритм — это здесь первое, и только после сладкие опевания вокруг той или иной ноты. Без этого тоже нельзя, хотелось, чтобы мальчишки и девчонки почувствовали: музыка — гармония, музыка — красота. Потому что Витя пытался передать не веселье, а радость. Радости приятия жизни нет конца. Аллилуйя! И если радость постепенно переходит в светлую печаль, это тоже понятно всем. Даже детям.

Когда школьники уселись в автобус доедать свои бутерброды, рав подошёл к Вите.

— Это было, — сказал он, — как надо. Это была высокая музыка.

Витя возразил:

— Пустячок.

— Нет. Музыка — как бы особая речь, рассказывающая о реальности более высокого порядка. Оттуда, — Нафтали показал на небо. — Вот здесь, — он напел простенький мотивчик, — где контур мелодии смещается и делается чуть истеричным… Мне было больно. Надо много пережить, чтобы заезженной песенкой так рассказать о потерях…

Рав позвал Витю к себе домой.

— Хочется поговорить…

— Когда?

— Сейчас. Часов через пять я верну вас вашим зверям. Отсюда до моего ишува на автобусе час, а на «Хонде» минут сорок пять.

Проходя мимо ящика, полного денег, раб заметил:

— О, да вы зарабатываете вовсе неплохо. — И подождал, пока Витя рассовал по карманам все бумажки и все монеты.

Их хорошо покормила жена рава: «Сначала еда, потом Тора».

Они сидели не на веранде — на ступеньках дома. Ничто не мешало взгляду упереться в тёмный небосвод с едва угадываемыми контурами иудейских гор. Из-за них всходила луна. Совсем слабая, тонкий серпик, рожками вверх. Такую не благословишь в ближайший шаббат, объяснил рав, наберёт силу лишь к следующему.

— Я вижу, мазаль твой по-прежнему ло тов. Или ты доволен, как всё идёт? Твой дар всё-таки требует другой огранки.

— Возможно, — ответил Витя. — Но… Теперь я не могу скручивать себя верёвками: живи так и никак иначе. Мне хочется играть, я играю. Мне трудно вернуться домой, я не возвращаюсь.

— Мир таков, каков он есть, и будет таким, каким будет. Изменился ты. Ты был отличным музыкантом, и считал стыдным играть на свадьбах и бар-мицвах. Ты стал музыкантом воистину большим и не стесняешься наигрывать за копейки… Возле питомника…

— И впрямь, — удивился Витя. — Я и забыл, что с этого всё начиналось. Теперь мне не важно, где играть. И даже за сколько — неважно. Вдруг дошло: дети выросли, они на ногах… Почти на ногах…

— Важно — что?

— Важнее всего — как. Может, оттого, что я мог бы играть в больших залах, за большие деньги? Было совершенно реальное предложение. Не будь я фрайером… Другой бы не отказался.

…Рассказывая раву о своих приключениях, Витя вспоминал план ещё одной — возможной — своей жизни, жизни удачливого, престижного музыканта. Тот план составила Кэролл. Но в нём самом тоже был план, созданный кем-то, от воли Витеньки не зависящий и заявивший о себе при первом поступке и первых потерях.

— Я слабый…

— Или сильный, — сказал рав.

Они уже собирались в обратный путь и посматривали на часы, когда рав неожиданно попросил у Вити прощения.

— Поговорим о женщине… Кэролл, да? Ты так её назвал? Мудрецы-каббалисты из Бней-Брака знали о ней. Потому что это твоя женщина. Вторая половинка сущности. С ней ты мог бы достигнуть такой полноты бытия…