Слепень - Иван Любенко

Надворный советник, судья Окружного суда Павел Филиппович Приёмышев – невысокий, худосочного телосложения человечек – завтракал с супружницей не спеша, как и положено человеку важному и с достатком. Время от времени, он делал жене небольшие замечания: то сетовал, что в кизиловое варенье не доложили сахару, и оно теперь кислит, то масло отдавало горчинкой, то окорок казался недокопчёным, то окна плохо проклеили к зиме и от этого много лишних дров приходится тратить. Хозяйка вздыхала, краснела точно подсудимая, в глаза мужу старалась не смотреть и всем видом показывала полное раскаяние. Будучи моложе на пятнадцать лет и, родив сына и двух дочерей, она, тем не менее, не утратила прежней красоты. Супругу не перечила, была существом кротким и богобоязненным. Не жена, а мечта.

Иногда казалось, что Приёмышев мстит окружающим за неказистую внешность, за унижения, которые он перенёс в детстве из-за своего маленького роста и неестественной худобы. Как только его не дразнили! И Скелет, и Огрызок, и Окурок. Трём своим обидчиками из гимназического прошлого он уже отомстил: судьба отправила их на скамью подсудимых, как раз, к Павлу Филипповичу. Ух, и потешился он тогда от души, позлокозничал! Теперь Приёмышев изменился, хоть и не вырос, и не потолстел. Но взгляд стал тяжёлый, будто кузнецом всю жизнь работал, руку подаёт этак наизнанку и, кто пожмёт её, чувствует некую неловкость, переживает потом, что, может, пожал недостаточно крепко, или, наоборот, сильно надавил и причинил неудобство уважаемому человеку. Ссориться с ним – себе дороже. В России верно говорят: от тюрьмы и сумы не зарекайся. Всякое может случиться. «Сегодня ты князь, а завтра грязь».

Сам же судья делил общество на две категории: негодяи, заслуживающие наказания и негодяи, избежавшие кары по случайности, до которых меч Фемиды пока ещё не дотянулся. И хоть полным мизантропом он не был, но более всего не переносил присяжных поверенных, этих тщеславных и самодовольных франтов, обиравших клиентов до нитки так, что судье они уже ничего не могли поднести. Бесило так же и то, что адвокаты, воздействуя на присяжных краснобайством, часто добивались оправдания подсудимых. И это обстоятельство всегда приводило Приёмышева в бешенство, из-за того что рождало в обществе обманчивое, иллюзорное мнение о возможности избежать справедливого наказания. После каждого вердикта «не виновен» его лицо багровело до цвета варёной свеклы. Но ничего не поделаешь, приходилось мириться.

Появление фамилии Приёмышева в списке лиц, подлежащих казни, поначалу, его даже развеселило, но после глубокого раздумья, он вдруг впал в тоску. «А чем чёрт не шутит? – подумал он, – мало ли сумасшедших? Да и откуда этот безымянный наглец может знать о некоторых моих приговорах, которые я выносил единолично, будучи, ещё мировым судьёй?.. А что до подношений, так все берут и я брал. Но в меру и, крестясь…Каялся потом, Господу свечи ставил, гривенники нищим жаловал…Все мы грешны. А кто не грешил, тот и Богу не маливался. Совсем без греха только младенцы несмышленые родятся. А чуть умишко появится, смотришь, малец уже мамку обмануть пытается… Газетчика всё-таки надо будет всенепременно наказать за распространение лживых слухов. Оставлять это дело без ответа никак нельзя. Жаль времена нынче не те, а то бы вынес постановление, чтобы ему прилюдно, на площади, пару сотен плетей всыпать, как раньше. Последнее время народ распоясался и потерял уважение к власти. Так, глядишь, и до бунта, и смуты недалеко, а допустить нельзя, ведь для того Государем тут и поставлен».

Изрядно насытившись, Павел Филиппович хотел уже встать из-за стола и пройти в кабинет. Только он поднялся, как сработал механический звонок входной двери. Так скрипит на ветру поломанное дерево или несмазанное колесо у старой телеги. Звонок и раньше скрипел, и Приёмышев не раз говорил жене, что его надобно смазать или заменить, но разве кто в России понимает с первого раза? Была суббота, горничную отпустили в деревню на выходной, и дверь надо было открывать самим. Поняв это, супружница, неуклюже подскочила из-за стола и разбила кружку из кузнецовского фарфора. «Замешкалась, как чумная, не зная, что ей делать, но всё-таки, слава Богу, понеслась в переднюю», – с сожалением отметил про себя судья.

Звонок вновь проскрипел, только теперь звук был похож на кашель простуженного старика. Будто вторя ему, где-то на улице завыла собака. «Дурное предзнаменование», – невольно подумал Приёмышев и, глубже запахнувшись в халат, пошёл вслед за женой.

Екатерина Ивановна неожиданно проснулась. На сердце скребли кошки. Вернее кот по кличке Примус. Он сидел у двери и голосил, будто был не январь, а самый настоящий март. «На улицу просится. А я забыла оставить форточку открытой. Раззява. Сама виновата. Вставай теперь», – подумала она. Печь остыла, и холод уже успел забраться под одеяло. Доктор нехотя поднялась с постели, накинула халат, сунула ноги в войлочные тапки, сгорбившись, прошаркала в коридор и отворила форточку. Примус прыгнул и исчез. Уже в спальне она вдруг остановилась перед зеркалом. На неё смотрело недовольное женское лицо с волевыми горизонтальными морщинами на лбу, тонкими, поджатыми губами с прямыми вертикальными складками и усталыми, отёкшими глазами… Ей уже пятьдесят два. По нынешним меркам – бабка. Да и по прежним тоже. Она горько усмехнулась, вспомнив, что в сказке о рыбаке и рыбке старухе было, примерно, столько же. Но разница в том, что она никогда не была замужем. Нет, мужчин она не избегала. Напротив. Поклонников всегда и раньше хватало. А теперь, понятное дело, их почти нет, если не считать санитара из морга – недалёкого, сорокалетнего пройдоху, на которого она тратила все свои заработки, пытаясь удержать рядом… Господи! Зачем пришёл этот совершенно ненужный выходной, когда она оставалась наедине со своим одиночеством… «Скоро горничная должна появиться. Девке девятнадцать лет, а за ней, с ума сойти, половина Ташлы бегает. На рынке ни один мужик не пройдёт мимо, чтобы не повернуть голову. Красавица нашлась, тоже мне. Знаем мы, чем эти юные смазливые бабёнки заканчивают…». Она вдруг вновь вспомнила эту мерзкую газетную статейку и сморщилась, будто от зубной боли. «Что же будет дальше? Неужто полиция опять придёт, и снова будет допрашивать? Пусть. Всё равно ничего у них не выйдет. Каждая акушерка этим грешит, но поди проверь, пока смертельного случая не случилось… За потраву плода – до шести лет тюрьмы, а если беременная умерла – каторга, лет на восемь, обеспечена …».

Она вновь залезла под одеяло и закрыла глаза. Сквозь сон слышала, как кот вернулся в комнату через форточку. А потом пригрезился кошмар: её, живую, заснувшую летаргическим сном, положили в гроб и начали забивать гвозди. Стук, стук, стук…Стук, стук, стук… Доктор открыла глаза. Стучали в дверь. Настойчиво. Бывало, что и Екатерина Ивановна стучала так же настырно в чужие двери, но чтобы кто-то посмел так тарабанить ей? Нет, не припоминала. Подобными манерами обычно грешат казённые люди, чьи визиты всегда означают беду…». Кирюшкина торопливо прокашлялась и пошла отворять.

На пороге стоял почтальон.

– Примите извещение, вам посылка.

25 января, воскресенье.