Эра негодяев - Александр Усовский

Прохладный ветерок колыхал ветви рахитично-худосочных берёзок, каким-то чудом, вопреки замыслу матери-природы и здравому смыслу, проросших на этом безнадежно бесплодном песке; задумчиво и таинственно шелестели ветви ив, хозяйственно и деловито умостившихся у самого уреза воды. Было тихо — как бывает тихо в сентябре, когда летнее буйство красок постепенно отцветает, когда птицы, закончив выкармливание птенцов, ставят их, ещё совсем несмышлёных, на крыло, когда пышно отцветшие в мае яблони радуют глаз сочными боками своих плодов. Лето ушло, но настоящая осень еще не наступила — было то время, которое прекрасно характеризуется словом 'межсезонье'. Летний сезон закончился, по вечерам, хотя сентябрь еще только начинался, было уже довольно прохладно — поэтому не было ничего удивительного в том, что в этот день на пляже у моста было так мало народу. Да и вообще — тут он усмехнулся — нормальные люди в разгар рабочего дня обычно работают, а не валяются кверху пузом на пляже.

Хм… Нормальные…. Да, его сегодня, пожалуй, трудно отнести к нормальным — тридцать лет, а ни семьи, ни детей, ни жилья, ни работы; не человек, а ветер в поле. А главное — в будущем какой-то большой, черный, мрачный тупик; выхода нет. Или он просто плохо ищет? Когда-то он потерял ту дорогу, по которой ему нужно было идти — и с тех пор всё продолжает и продолжает бродить по захламлённым тёмным подворотням, в безнадёжных попытках найти выход из этого мрачного лабиринта. Как там, у Стругацких? 'Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы'; как-то так, кажется. 'За миллиард лет до конца света', кажись, называлась эта вещь… Когда он её читал — не думал, что эта книга о его хромой судьбе, а оказалось — именно о нём. Тогда, на перроне, он испугался встать на данный судьбой путь — и теперь эта самая судьба жестоко мстит ему, предавшему свою мечту, отвернувшемуся от женщины, которая — единственная! — тогда в него верила и на которого надеялась. Поделом вору и мука, как гласит мудрая русская пословица…

Милая, милая Герди! Как же мне не хватает сегодня нежного взгляда твоих арийских, серо-стальных обычно, и небесно-голубых — очень редко, в те моменты, которые я помню наперечет — глаз! Как не хватает твоей уверенности в том, что он, ее мужчина, способен на все, что любое невозможное дело ему по плечу!

Тогда, в девяносто втором, многим его друзьям казалось — весь мир может оказаться у их ног; стоит только захотеть! Тогда он тоже, как и его товарищи — кинулся в занятие бизнесом, очень плохо себе представляя, что это такое на самом деле. Боже, какой херней они тогда занимались! Мальчишки, возомнившие себя матерыми коммерсантами…. Сегодня это смешно; тогда все это было всерьез — и даже больше, чем всерьез. Тогда все окружавшие его однокурсники были свято убеждены — и это убеждение он истово разделял — что нужно лишь успеть ухватить за хвост птицу удачи — и вот они, ожившие картинки из глянцевых журналов: шикарные машины, роскошные дома, ослепительные женщины, море, песчаные пляжи неестественно желтого цвета, обеды на террасах дорогих ресторанов, свежие лобстеры, мартини, сигары под коньяк…

Господи, как же дешево их купили!

За блестящие миражи грядущего буржуйского рая они, смеясь, отдали всё, что у них тогда было за душой — будущее своей Родины — и весело смотрели, как исчезает в океане небытия их великая страна, как дробиться на кусочки, пропадает в тумане прошлого то, за что насмерть сражалось сорок поколений их предков. Идиоты, восторженные, слепые идиоты! Аплодирующие своей собственной гибели, танцующие на едва засыпанной могиле своей страны…

Какое-то время — не очень продолжительное, на самом деле — им удалось побыть 'бизнесменами'. Они заключали какие-то контракты, с шиком прожигали шальные, дуриком заработанные деньги — в святой уверенности, что так будет всегда, что уж теперь жизнь повернулась к ним лицом, что удачу им окончательно и бесповоротно удалось ухватить за загривок; и теперь наступило их время!

Они не знали, что им очень дорого и очень скоро придётся заплатить за этот пир во время чумы. Многим — жизнью и здоровьем, кому-то — семейным благополучием, а большинству — тщательным выкорчёвыванием в своей душе всего человечного; ибо отныне 'человек человеку — волк'! Всем им, пусть помимо их воли, но всё же допустившим крах своей Отчизны — пришлось досыта хлебнуть горького блюда под названием 'расплата'.

Потому что потом, после маленького кусочка сладкой жизни, вырванного у судьбы почти насильно — наступило тяжелое похмелье; они оглянулись и увидели страну, уходящую в безнадегу нищеты, постоянно сужающееся пространство для свободной коммерции, на котором уже не было места романтикам и мечтателям; очень быстро появились бандиты, вдруг возникли долги, на которые приходилось платить бешеные проценты; хищные зубы недавних коллег вдруг безжалостно начали рвать долю своих товарищей… Грязь и мерзость, подлость и предательство — всего этого они хлебнули с избытком, вдвое, втрое больше, чем красивой жизни, едва промелькнувшей на зыбком неверном горизонте.

Красивая и богатая жизнь очень быстро закончилась — вдруг сменившись глухой безнадежностью, мёртвым тупиком. Они оглянулись — и поняли, что наступающий мрак уже плотно взял их глотку.

Очень быстро чувство эйфории сменилось ощущением обстановки вялотекущего краха. Всепожирающего, спланированного издалека, давно и надежно. Краха всего, что еще недавно казалось незыблемыми ценностями — и вдруг однажды пришедшее осознание предопределенности всего этого кошмара! Кем-то и когда-то задуманного, виртуозно проведенного, идеального по исполнению плана медленной гибели его страны и его народа. И ежедневно и ежечасно претворяющегося в жизнь — с планомерностью машины, бесчувственной, хорошо отлаженной и смазанной машины.

А ведь она ему об этом говорила… Милая, славная Герди! Это было весной девяносто второго, ранней весной, еще лежал снег; они гуляли тогда в парке Горького, казалось, что все, как и прежде — но он понимал, что, вместе с ноздреватым серым снегом на парковых аллеях, в прошлое уходило что-то важное в их отношениях. Что она тогда ему говорила? 'Вы скоро станете очень давним, очень туманным прошлым. Быть может, уже наши дети будут читать о вашей стране в книжках и недоверчиво качать головами — не думай, что вам позволят вернуть хоть что-то! Вы легко и весело разрушили свою большую страну — теперь им будет совсем просто превратить ее осколки в большое поле для охоты. Не думай, Алекс, что мне не жаль твоей страны — мне очень жаль всех вас; но вы сами безрассудно идете в капкан, который для вас приготовлен! Пойми, у вас нет будущего — вы нужны им только в качестве рабов — причем, в отличие от рабов римских, вас даже не будут обязаны кормить! В этом новом мире, о котором ты так восторженно рассуждаешь — нет места человеческому; это мир мертвецов! Каждый за себя — это означает, что никто за другого. Я не понимаю, почему ты смеешься!'

Они долго, до озноба, до головокружения целовались — ведь была весна… Пся крев, а ведь нежная, трепетная Герди была тысячу раз права! Она видела его слепоту, его бездумную восторженность — теперь он понимает, как ей это было тяжело. Ведь она, в отличие от него, знала…