Дипломатия - Генри Киссинджер

Советское вторжение в Чехословакию положило конец инициативе де Голля, но, по иронии судьбы, открыло дорогу Брандту, когда в 1969 году настал его черед быть западногерманским руководителем.

Брандт тогда выдвинул сенсационный для того времени тезис о том, что, поскольку надежда на Запад завела страну в тупик, объединение Германии может быть достигнуто путем германского сближения с коммунистическим миром. Он настаивал на том, чтобы его страна признала восточногерманский сателлит, согласилась с польской границей (по линии Одер — Нейсе) и улучшила отношения с Советским Союзом. А когда ослабнет напряженность в отношениях между Востоком и Западом, Советский Союз, возможно, окажется менее жестким в вопросах объединения. По крайней мере, могут быть значительно улучшены условия жизни восточногерманского населения.

Изначально администрация Никсона с серьезной настороженностью отнеслась к тому, что Брандт называл «Ostpolitik». Поскольку каждое германское государство стремилось соблазнить другое, они могли, в конце концов, сойтись на какой-нибудь националистической, нейтралистской программе, как опасались Аденауэр и де Голль. Федеративная Республика обладала более привлекательной политической и социальной системой; у коммунистов было преимущество: если их государство однажды признают, то этот факт станет необратимым, кроме того в их руках находился ключ к объединению. Более того, администрация Никсона опасалась за единство Запада. Де Голль уже разорвал объединенный фронт Запада против Москвы, выведя Францию из НАТО и проводя собственную политику разрядки с Кремлем. Вашингтон с дрожью представлял себе некое явление Западной Германии, вырывающейся на волю и действующей самостоятельно.

И тем не менее, чем бо́льшие темпы набирала инициатива Брандта, тем больше Никсон и его соратники стали понимать, что, несмотря на все перипетии восточной политики, альтернатива была еще рискованнее. Уже стало до предела ясно, что доктрина Хальштейна нежизнеспособна. К середине 1960-х годов сам Бонн вынужден был ее откорректировать применительно к восточноевропейским коммунистическим правительствам на основании неубедительного довода о том, что они не обладают свободой самостоятельного принятия решений.

Проблема, однако, оказалась гораздо глубже. В 1960-е годы и в голову не могло прийти, что Москва позволит своему восточногерманскому сателлиту рухнуть без какого-либо большого кризиса. А любой кризис, который мог бы оказаться результатом настоятельного стремления Германии к осуществлению своих национальных чаяний — или мог быть воспринят подобным образом, — нес в себе мощный потенциал для разрушения западного альянса. Ни один из союзников не пожелал бы пойти на риск развязывания войны ради объединения страны, ставшей причиной их страданий в военное время. Никто не рванул на баррикады, когда Никита Хрущев пригрозил передать пути доступа в Берлин под контроль восточногерманских коммунистов. Все без исключения западные союзники смирились с сооружением стены, разделившей Берлин и ставшей символом разделенной Германии. В течение многих лет демократические страны на словах выступали в защиту идеи германского единства, но ничего не делали ради ее осуществления. Этот подход исчерпал все пределы своих возможностей. Германская политика Североатлантического альянса терпела крах.

Поэтому Никсон и его советники пришли к признанию восточной политики как необходимости, даже считая, что Брандт — в отличие от Аденауэра — никогда не был эмоционально близок Североатлантическому альянсу. Существовали только три державы, способные нарушить послевоенный статус-кво в Европе, — обе сверхдержавы и Германия, если бы она решила поставить все в зависимость от объединения. В 1960-е годы деголлевская Франция попыталась перекроить сложившиеся сферы влияния и потерпела неудачу. Но если бы Германия, экономически самая мощная из стран Европы и обладающая наибольшими поводами для недовольства в территориальном плане, попыталась разрушить послевоенный порядок, последствия могли бы быть самыми серьезными. Когда Брандт выказал намерения самостоятельно сделать шаг по направлению к Востоку, администрация Никсона сделала вывод, что Соединенным Штатам следует скорее поддержать его, чем препятствовать его усилиям и идти на риск освобождения Федеративной Республики Германии от связей с НАТО и ограничений, налагаемых членством в Европейском экономическом сообществе.

Более того, поддержка новой восточной политики давала в руки Америки рычаги, необходимые для того, чтобы покончить с 20-летним кризисом из-за Берлина. Администрация Никсона настаивала на жесткой увязке между восточной политикой и вопросом доступа в Берлин, а также между обеими этими проблемами и советской сдержанностью в общем плане. Поскольку восточная политика базировалась на конкретных германских уступках — признании линии Одер — Нейсе и восточногерманского режима в обмен на такие нематериальные вещи, как улучшение отношений, — Брандт никогда бы не получил парламентского одобрения, если бы это не было увязано с конкретными новыми гарантиями доступа в Берлин и его свободы. В противном случае Берлин оказался бы жертвой коммунистических посягательств, находясь внутри территории восточногерманского сателлита, суверенитет которого был бы теперь признан международным сообществом, — то есть возникла бы как раз та самая ситуация, которую пытались породить Сталин и Хрущев при помощи блокад и ультиматумов. В то же самое время у Бонна не было достаточных рычагов для самостоятельного решения берлинского вопроса. Только Америка была настолько сильна, чтобы противостоять потенциальному давлению, заложенному в самой природе изоляции Берлина, и обладала дипломатическими рычагами, чтобы изменить процедуру доступа.

Правовой статус Берлина как анклава, располагающегося в глубине находящейся под советским контролем территории, основывался на юридической фикции, заключающейся в том, что он с формальной точки зрения «оккупирован» четырьмя державами — победительницами во Второй мировой войне. Таким образом, переговоры по Берлину вынужденно сводились к дискуссиям между Соединенными Штатами, Францией, Великобританией и Советским Союзом. В установленном порядке как советское руководство, так и Брандт (через своего исключительно умелого доверенного лица Эгона Бара) обратился к Вашингтону с просьбой о помощи в выходе из тупика. В результате сложнейших переговоров летом 1971 года было подписано новое соглашение четырех держав, гарантирующее свободу Западного Берлина и доступ Запада в город. С того момента Берлин исчез из перечня международных кризисных точек. В следующий раз он появится в мировой повестке дня тогда, когда рухнет стена и наступит крах Германской Демократической Республики.

В дополнение к соглашению по Берлину восточная политика Брандта принесла с собой договоры о дружбе между Западной Германией и Польшей, между Западной и Восточной Германией и между Западной Германией и Советским Союзом. То, что Советы сделали такой упор на признании Западной Германией границ, установленных Сталиным, на деле являлось признаком слабости и неуверенности в себе. Федеративная Республика Германия, будучи усеченным государством, по сути дела, не в состоянии была бы бросить вызов ядерной сверхдержаве. В то же самое время эти договоры дали Советам гигантский стимул к сдержанности в поведении, по крайней мере, на период их обсуждения и ратификации. Когда эти договоры оказались на рассмотрении западногерманского парламента, Советы воздерживались от любых действий, которые могли бы навредить их одобрению; а потом они проявляли особую осторожность, чтобы не толкать Германию к возврату к политике Аденауэра. Таким образом, когда Никсон решил заминировать северовьетнамские порты и возобновить бомбардировки Ханоя, реакция Москвы была приглушенной. Пока положение Никсона во внутриполитическом плане было прочным, разрядка с успехом увязывала целый ряд проблем отношений между Востоком и Западом в масштабах всего земного шара. И если Советы хотели пожинать плоды разрядки напряженности, они также должны были вносить свой вклад в ее успех.