Дипломатия - Генри Киссинджер

Хотя многие эксперты по Советскому Союзу предупреждали Никсона, что улучшение отношений с Китаем омрачит советско-американские отношения, случилось прямо противоположное. До моей секретной поездки в Китай Москва в течение года замораживала организацию встречи на высшем уровне между Брежневым и Никсоном. Посредством своего рода обратной увязки она пыталась поставить встречу на высшем уровне в зависимость от целого ряда условий. И вдруг, не прошло и месяца с моего визита в Пекин, как Кремль резко переменил свою позицию и пригласил Никсона в Москву. Ускорились все советско-американские переговоры, едва лишь советские руководители оставили попытки добиться односторонних уступок со стороны Америки.

Никсон был первым президентом со времен Теодора Рузвельта, проводившим американскую внешнюю политику в основном во имя национального интереса. Недостатком подобного подхода был слабый эмоциональный резонанс среди американского народа. Хотя Никсон часто говорил о структуре мира, структуры являются инструментами, которые сами по себе не вызывают отклик в сердцах и умах общественности, — особенно учитывая традиции исключительности Америки. И не всегда национальный интерес так самоочевиден, как подразумевают президентские ежегодные доклады по вопросам внешней политики. В отсутствие прочно установившейся традиции американские руководящие группы чувствуют себя не совсем спокойно в вопросе о концепции национального интереса, в отличие от, скажем, руководителей Великобритании, Франции или Китая. Даже при наличии наиболее оптимальных и спокойных обстоятельств потребовалась бы большая часть президентского срока для создания внешнеполитической традиции, основанной на подходе Никсона.

В течение своего первого срока пребывания на посту президента Никсон почти не имел возможности взять на себя такого рода просветительскую задачу, так как общество разрывалось из-за протестов и убеждения в том, что правительство Соединенных Штатов занимается одной лишь коммунистической угрозой. С самого начала второй президентский срок Никсона оказался под ударом «Уотергейта». Любой президент, которому грозит импичмент, вряд ли может быть воспринят как руководитель, старающийся предпринять усилия по переделке традиционного мышления.

Дело заключалось еще и в том, что Никсон и его соратники выдвинули подобный подход в такой форме, которая звучала резким диссонансом американским идеологическим традициям. За 20 лет до этого Джон Фостер Даллес облачил свои реалистичные расчеты в риторику исключительности; а 10 лет спустя Рональд Рейган двинул американскую общественность на поддержку внешнеполитической линии, которая в оперативных деталях не слишком сильно отличалась от линии Никсона, придав ей идеалистические формы. Поскольку Никсон занимал свой пост в эру Вьетнама, его дилемма заключалась в том, что риторика в стиле Даллеса — или, соответственно, Рейгана — подливала бы масло в огонь. Да и в более спокойные времена Никсон был слишком умным, чтобы взять на вооружение риторику в стиле Даллеса или Рейгана.

Поскольку достижения внешней политики Никсона считаются само собой разумеющимися, а опасности, которых с ее помощью удалось избежать, уменьшились, подход к делу Никсона (а также и мой) оказался все более противоречивым. Если бы не было «Уотергейта», Никсону, не исключено, удалось бы сплотить страну вокруг своего стиля дипломатии и показать, что это фактически самый реалистичный способ отстаивания американского идеализма. Но сочетание Вьетнама и «Уотергейта» помешало возникновению нового консенсуса. Даже несмотря на то, что Никсону удалось, невзирая на трагедию Индокитая, вывести свою страну на главенствующие международные позиции, второй срок его президентства стал свидетелем жарких дебатов по поводу роли его страны в мире, и особенно по поводу ее отношения к коммунизму.

Избавив Соединенные Штаты от деморализующего кровопролития во Вьетнаме и переключив внимание народа на международные вопросы более широкого плана, администрация Никсона сосредоточилась на том, что она в какой-то мере высокопарно называла «структурой мира». Отношения в рамках треугольника между Соединенными Штатами, СССР и Китаем открыли двери для целого ряда крупных прорывов: окончания войны во Вьетнаме, договоренности о гарантированном доступе в разделенный Берлин, резкого сокращения советского влияния на Ближнем Востоке и начала арабо-израильского мирного процесса, а также Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (завершенного при администрации Форда). Каждое из этих событий оказывало воздействие на все прочие. Увязка действовала по принципу неизбежности возмездия.

Разрядка придала новую жизнь европейской дипломатии, театру внешнеполитической деятельности, буквально оказавшемуся на точке замерзания после окончательной консолидации сфер влияния Востока и Запада в 1961 году. Пока Вилли Брандт не был избран канцлером в сентябре 1969 года, все западногерманские правительства последовательно настаивали на том, что единственное законное германское правительство находится в Бонне. Федеративная Республика отказывалась признавать восточногерманский режим и порывала дипломатические отношения со всеми правительствами (за исключением России), шедшими на такое признание, — в силу так называемой доктрины Хальштейна.

После сооружения Берлинской стены в 1961 году вопрос объединения Германии стал исчезать из повестки дня переговоров между Востоком и Западом, а германское стремление к единству было временно заморожено. В эти годы де Голль решил прозондировать возможность ведения переговоров с Москвой независимо от Соединенных Штатов посредством провозглашения политики «разрядки, согласия и сотрудничества» с Восточной Европой. Он возлагал надежды на то, что, если Москва будет воспринимать Европу как самостоятельно действующую сторону, а не как американского сателлита, кремлевские руководители, с учетом наличия у них проблем с Китаем, возможно, будут вынуждены ослабить свою хватку, которой они удерживали Восточную Европу. Де Голль хотел бы, чтобы Западная Германия в какой-то мере отошла от Вашингтона и последовала за Францией в ее дипломатических акциях по отношению к Советам.

Анализ, сделанный де Голлем, был совершенно верен, но он переоценивал возможности Франции в использовании меняющейся международной обстановки. Федеративная Республика не была настроена поворачиваться спиной к могущественной Америке. Тем не менее концепция де Голля нашла определенный отклик у некоторых западногерманских лидеров, которые пришли к мысли, что Федеративная Республика обладает такими козырными картами в переговорных процессах, которых нет у Франции. Брандт, являвшийся министром иностранных дел, когда генерал разыгрывал свой гамбит, понял, что лежало в основе представлений де Голля. Как вспоминает он, те немцы, которые поддержали инициативу де Голля «не смогли уяснить, что генерал не собирается претворять в жизнь их мечту о европейских силах ядерного устрашения (он твердо отверг германское участие в них). Они также не обратили внимания на тот факт, что он занимался разработкой такой политики разрядки, которую никогда бы не поддержало правое крыло Союза (германской консервативной партии) и которая во многих отношениях прокладывала дорогу нашей будущей «Ostpolitik», восточной политике»[1023].