Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018 - Михаил Белозеров

— Ты же хотел опохмелиться?.. — Лёха, облизываясь, поглядывал на блондинок в баре, которые угнездились на высоких стульях и призывно покачивали длинными ногами.

— Не хочу, — упёрся Феликс и, сам не зная почему, надулся, как мышь на крупу.

В зале ожидания он чувствовал себя увереннее. Среди «чёрных» были его знакомые. Какого рожна, спрашивается, они зависают здесь так рано? Американцы ему тоже страшно не понравились, хотя они прятались за киоском «Союзпечать». Феликс решил, что они следят за ним. На американцев у него было особое чутьё, он их узнавал по неуловимому налету отрешенности. Была у них такая особенность — именно в России отгораживаться от мира сего, словно она им была неприятна на уровне подсознания. «Чёрными» Феликс называл собратьев по перу из Имарата Кавказ, арабов и негров, в общем, всех тех, кто выделялся цветом кожи. На этот раз это были местные «чёрные». Только в Америке он понял, что расист по натуре. В России он этого не ощущал, а в Америке — пожалуйста, словно прорвало канализацию. И ничего с собой поделать не мог. Не нравились ему люди с чёрным цветом кожи, особенно, когда их было очень много — целая улица или город. Из-за этого он не чувствовал себя в Америке расслабленным, и что бы там ни говорили, страна эта ему не понравилась. Мистер Билл Чишолм с лёгкостью культивировал в нём ту же мысль: «Нельзя давать чёрным высовываться. Нельзя. Иначе они из мести захватят Америку, припомнят нам рабство». Ага, думал Феликс, значит, и вы не святые, а нас учите жить. «На этот счёт у нас есть далеко идущие планы по сегрегации, — откровенничал мистер Билл Чишолм. — Если что, всех упечём в лагеря месте с краснокожими, япошками и китайцами». Для коренного американца он слишком хорошо говорил на русском языке. Разве что иногда неверно делал ударение. Видно, хорошо его готовили, порой с неприязнью думал Феликс. Уж слишком рязанская морда была у рыжего мистера Чишолма. Такого, если одеть попроще, в телогрейку или твидовый пиджак, в толпе не различишь. Но теперь-то совсем другие времена, успокаивал себя он. Теперь мы братья, как писали китайцы, навек. И всё равно в глубине души ему было неприятно: с одной стороны, он чувствовал сыновнюю потребность в общении, а с другой — не лежало у него сердце до конца к мистеру Биллу Чишолму, не то чтобы он ему не доверял, а скорее, ещё не понял своих ощущений и поэтому остерегался, но так, чтобы мистер Билл Чишолм ничего не заподозрил. Нужен был ему мистер Билл Чишолм, очень нужен — для светлого будущего и обеспеченной старости.

Лёха не выдержал молчания Феликса, подался в бар и прицепился к блондинкам с вялыми лицами. Он угощал их водкой и вопросительно заглядывал в глаза. Чего он там искал, было огромной тайной, но на женщин его приёмы действовали обезоруживающе. Они теряли своё главное достоинство — недоступность, и Лёха Котов, разумеется, этим пользовался в своих корыстных целях.

Феликсу почему-то стало противно, он отвернулся и принялся разглядывать лётное поле. Оно было в клочьях тумана, и должно быть, рейс откладывался именно из-за этого. Не хотелось думать, что Минеральные Воды уже захвачены моджахедами. С одной стороны, армия обязательно должна обосраться по полной. С другой стороны, население Имарата Кавказ — это символ «новой свободы», дикие сыны Востока. Первая статья почти готова. Преддверие ада. Заварушка, от которой вздрогнет мир, вспомнил он названия, которые придумывал. Затем последуют сам ад и постад. И всё равно задумки не нравились ему. Неправильно это было, хотя и в русле исторического процесса. А исторический процесс, как известно, повернуть вспять невозможно. Диалектика, однако, которую всеми фибрами души поддерживала передовая и могучая Америка.

— Иди сюда! — крикнул Лёха, призывно махая руками.

Но Феликсу вдруг стало не по себе: чего-то он пропустил, а чего, не понял. Что-то ускользнуло от его внимания, что-то важное, отчего зависело будущее. У него аж мороз по коже пробежал. Захотелось тут же плюнуть на всё, развернуться, поехать домой и завалиться спать. Конечно, его не поняли бы — прежде всего главный. Не объяснишь же, что тебя посетило дурное предчувствие, которое пробрало до печёнок, и страшно, как в детстве. Не было в лексиконе Соломки таких слов, как «я тебя понимаю», «жалею», «отпуск за счёт газеты», зато были: «женские капризы» и «менопауза», а также «паразит» и «членовредительство». Обязательно куратору заложит. А там решат по-своему: мол, ненадёжный ты, господин-товарищ Феликс Сергеевич Родионов, не оправдал наших надежд, не доверим мы вам командовать «военным отделом», молоды-зелены есчё, ненадёжны и своенравны, помотайтесь-ка пока по нашей стране-матушке, пока она ещё не развалилась; и назначат Глеба Исакова, которого хлебом не корми, дай покомандовать да руками помахать. Схлестнулись они как-то в баре. Ничья у них вышла. Так что всё было впереди. А если Глеб Исаков, то это конец карьеры. Незачем тогда и живот надрывать. Значит, о том, чтобы на всё плюнуть-растереть, и думать забудь. Переломи себя, и вперёд! Об этом и мать всё время твердила: «Сынок, будь серьёзней, будь целеустремленнее, в большие люди выбиваешься». Отец же, заместитель командира бригады ВДВ по боевой части, вообще ничего не говорил, потому что не мог простить Феликсу того, что он пошёл не по его стопам, а в какую-то «продажную» журналистику. Не понимал он политического и исторического момента. Не того он роду-племени, жил прошлым и защищал тех, кто построил феодальное общество. Времена теперь другие, «новая свобода» и всё, что связано с ней: новые правила, новая жизнь, новые ощущения, ну и, конечно, девушки тоже новые — длинные, стройные, с захватывающими дух гладкими, чистыми лицами. Кто этого не понимает, остался за бортом. Честно говоря, с превосходством, от которого кружилась голова, думал Феликс, мне на всё наплевать. Уж я-то своего не упущу. Буду, как денди, ездить по всему белому свету, а женюсь лет в пятьдесят, когда уже стоять не будет, а там хоть трава не расти. О прекрасной, рыжеволосой Гринёвой он почему-то в тот момент напрочь забыл, словно её и не существовало, хотя в её присутствии терял способность к рассуждению. Подумал три раза: вот кто бы мог быть лучшей женой. Но жениться в планы Феликса, конечно же, не входило. Молод ес-чё… Для этого ещё что-то должно было произойти, а что конкретно, Феликс не знал. Спокойно, Бонифаций, спокойно, думал он. Всему своё время. Таким он был философом.

Лёха вернулся, облизываясь, как кот, испробовавший сметаны:

— Телефон дала… Вероникой зовут… ёх… — хвастался он, — а ноги у неё… как дорога в преисподнюю. Видел?

— Видел… — буркнул Феликс, незаметно для себя грызя костяшку пальца.

При других обстоятельствах он обязательно добавил бы что-нибудь мудрёное насчёт этих самых ног и этой самой преисподней, до которой сам был весьма охоч. Но сейчас ему хохмить не хотелось. Устал он почему-то хохмить, душа не лежала, да и, честно говоря, Лёха поднадоел, как заезженная пластинка, со своими блондинками, бутербродами, сальностями и жирной колбасой.

Однако блондинки были чуть ли не единственной слабостью Лёхи — любые: крашеные, натуральные или в париках, с бритыми подмышками и без оных. Он их всех обожал с одинаковой страстью с головы до ног. И с каждой у него был бурный роман, из которых он выходил потрёпанный, как корабль после шторма. В этом отношении Лёхе везло даже больше, чем Феликсу. Дар был у Лёхи. А без дара, как известно, в такие дела соваться бессмысленно. Поэтому Феликс действовал по-другому: влюблялся на время и поэтому терял меньше.