Автопортрет. Самоубийство - Эдуар Леве

люди не осмеливались смотреть друг на друга, словно чувствовали себя виновными. В чем? Твоя мать, опустив голову, медленно шла, опираясь на руку твоего отчима. Отец, где-то в стороне, чувствовал себя самым виноватым. Но его виновность была твоим последним унижением: он присваивал твою смерть, объявляя себя ответственным за нее.

Тяготение к литературе передалось тебе не от отца, тот читал мало, а от матери, она ее преподавала. Ты размышлял, как они, такие разные, смогли сойтись, но при этом отмечал, что в тебе сочетались неистовство одного и мягкость другой. Твой отец выплескивал свое неистовство на посторонних. Мать сочувствовала страданиям окружающих. И настал день, когда ты направил унаследованное неистовство на себя. Как твой отец, ты его выплеснул, как мать — принял.

Ты любил старые предметы, но не из тех, что находишь на блошином рынке. Знать, что этот предмет принадлежал другим, раздражало тебя куда меньше, чем не знать, кому именно.

Ни одна капля жира в твоем теле не свидетельствовала об излишествах в пище. Ты был тонок, сухощав и мускулист. Твое лицо казалось напряженным, но как-то раз, после полудня, присмотревшись, как ты, расслабившись, дремлешь в шезлонге, я понял, что это впечатление возникает из-за резкого, угловатого склада твоего лица.

Разговаривая, ты не жестикулировал. Когда хранил молчание, вместо тела объяснялись твои глаза. Черты твоего лица оживлялись настолько редко, что, слегка искривив губы, ты мог вызвать смех или испуг.

Твоя жизнь была не настолько тосклива, как можно подумать по твоему самоубийству. Говорили, что ты умер от страдания. Но печали в тебе было меньше, чем в тех, кто о тебе вспоминает. Ты умер, потому что искал счастья, идя на риск, что найдешь пустоту. Нам придется дождаться, пока мы умрем, чтобы узнать, что ты нашел. Или так ничего и не узнать, если нас ждут молчание и пустота.

Твой способ расстаться с жизнью переписал ее историю в негативной форме. Знавшие тебя пересматривают каждый твой жест в свете последнего. Тень этого огромного черного дерева навсегда скрывает от нас лес, каким была твоя жизнь. Заговорив о тебе, сначала рассказывают о смерти, а уж потом возвращаются по времени вспять, чтобы ее объяснить. Разве не странно, что этот завершающий жест перевернул всю твою биографию? С момента, как ты умер, я ни разу не слышал, чтобы кто-то рассказывал про твою жизнь, отправляясь от ее начала. Главным деянием стало самоубийство, а все предыдущие поступки, которые ты надеялся этим жестом, чью абсурдность так полюбил, высвободить из-под гнета смысла, оказались просто-напросто отметены. В глазах окружающих последняя секунда изменила всю твою жизнь. Ты — словно актер, который в конце пьесы выдает последним словом, что он совсем не тот, чью роль исполнял.

Ты не из тех, кто угасает больным и старым, с телом-призраком, уподобившись смерти еще не переставая жить. Их кончина — венец их дряхлости. Умирающая развалина, уж не избавление ли это, не смерть ли смерти? Ты же ушел исполненным жизни. Молодой, живой, здоровый. Твоя смерть была смертью жизни. Мне тем не менее нравится думать, что ты воплощаешь обратное — жизнь смерти. Я не пытаюсь объяснить, в какой форме ты пережил самоубийство, но твое исчезновение настолько неприемлемо, что вместе с ним рождается безумие: начинаешь верить, что ты вечен.

Ты не побывал в Перу, ты не любил черные ботинки, ты не ходил босиком по дороге из розовой гальки. Количество того, что ты не сделал, вызывает головокружение, потому что оно высвечивает количество того, чего мы будем лишены. Нам просто недостанет времени. Ты предпочел обойтись без него. Ты отказался от будущего, которое позволяет длить жизнь, поскольку его считают бесконечным. Хотят преуспеть — объять всю землю, перепробовать все плоды, полюбить всех на свете. Ты отказался от подобных иллюзий, которыми нас питает надежда.

В путешествии очередной пункт назначения казался тебе привлекательнее того, где ты находился, пока, добравшись до него, ты не понимал, что неудовлетворенность никуда не делась: мираж сдвинулся еще на шаг. Зато предыдущие пункты по мере отдаления от них становились все привлекательнее. Прошлое охорашивалось, будущее притягивало к себе, но настоящее угнетало тебя.

Ты путешествовал ради того, чтобы просмаковать свою чуждость в чужом городе. Ты становился зрителем, а не действующим лицом: блуждающим соглядатаем, безмолвным слушателем, случайным туристом. Ты наугад посещал общественные места, площади, улицы, парки. Заходил в магазины, рестораны, церкви, музеи. Ты любил доступные для публики места, где никто не удивится, если вдруг кто-то замешкается, замрет среди городского потока. Толпа обеспечивала тебе анонимность. Частная собственность казалась упраздненной. Однако же они принадлежали кому-то, эти дома, эти тротуары и стены, пусть ничто и не извещало тебя об этом. Смутность языка и местных обычаев мешали понять или догадаться, кому именно. Ты дрейфовал внутри зрительского коммунизма, где предметы принадлежат тому, кто на них смотрит. Посреди этой утопии, заметить которую могли только подобные тебе путешественники-одиночки, ты, о том не ведая, нарушал правила общежития и никто не вменял тебе это в вину. Ты по ошибке заходил в частные дома, присутствовал на концертах, на которые тебя не приглашали, выпивал и закусывал на банкетах, повод которых начинал проясняться только тогда, когда начинались речи. Если бы ты так вел себя в своей стране, тебя бы приняли за проходимца или сочли ненормальным. Но необычные манеры иностранца сходили тебе с рук. Вдалеке от родных пенатов ты смаковал удовольствие быть безумцем, но не душевнобольным, стать идиотом, не поступаясь разумом, оказаться самозванцем, не будучи в том виновным.

Чужая страна была для тебя персонажем, тебе хотелось столкнуться с ней на равных, как с другом, с которым встречаешься с глазу на глаз в кафе. Если ты путешествовал со спутником, страна съеживалась: наравне со страной героем путешествия становился твой спутник. Что касается путешествий в составе группы, страна в конце концов становилась для нее радушным безмолвным хозяином, о котором забываешь, как о слишком застенчивом сотрапезнике, так что главный герой оборачивался простым задником. По возвращении из групповой поездки в Англию, полной забав и болтовни, ты решил, что с организованными формами отдыха отныне покончено. Ты прогулялся с компанией слепцов. Впредь ты будешь путешествовать, чтобы видеть. И в одиночку, чтобы раствориться в зрелище неизвестного. Факты противоречат этому решению: за границу ты больше не выезжал.

За столиком в кафе тебе достаточно было всего несколько секунд понаблюдать за праздношатающимися прохожими, чтобы охарактеризовать каждого парой-другой колких слов. Отдельного индивида или какую-то его черту ты возводил в жесткую категорию. Пятидесятилетний девственник,