Автопортрет. Самоубийство - Эдуар Леве

дверь. Никто не приходил делать уборку, ты занимался этим сам. Не знаю, почему ты открыл мне, когда я постучал. Ты не спросил, кто там. Как ты догадался, что это был я? По тому, как я подходил, как скрипел паркетом? Ставни были закрыты. Комнату неярко освещала красная лампа. Ты слушал King Crimson, I Talk to the Wind, и курил. Мне подумалось о ночном заведении. Все это среди бела дня.

Твоя жена потом вспоминала, что, прежде чем упасть со стола, оставленный тобой комикс был раскрыт на какой-то странице. Твой отец купил с десяток экземпляров этого комикса и предлагает их всем подряд. Он знает наизусть все тексты и картинки этой книги, каковая не имеет к нему никакого отношения, но с которой он в конце концов стал себя отождествлять. Он ищет страницу, а на странице фразу, которую ты выбрал. Он заносит свои соображения в папку, постоянно лежащую у него на письменном столе, на ней написано: «Гипотезы самоубийства». Если ты откроешь стенной шкаф слева от его письменного стола, то обнаружишь там десяток помеченных теми же словами папок того же формата, набитых рукописными страницами. Он цитирует надписи из этого комикса, как будто это пророчества.

Ты редко бывал неправ, поскольку говорил мало. А говорил мало потому, что редко выбирался на люди. Если ты появлялся на людях, то слушал и присматривался. Ты навсегда останешься прав, потому что больше не говоришь. По правде говоря, ты все еще говоришь из-за тех, кто, вроде меня, тебя оживляет и расспрашивает. Мы слышим твои ответы и восхищаемся их мудростью. Ну а если факты опровергают твои советы, упрекаем себя, что плохо их истолковали. Тебе истины, нам заблуждения.

Ты все еще жив, пока живы те, кто тебя знал. Ты умрешь с последним из них. Если только кто-то не оживит тебя словами в памяти своих детей. Сколько еще поколений ты так, как изустный персонаж, проживешь?

В Париже ты пошел на концерт. В конце первого отделения певец перерезал себе вены и, описав рукой дугу, разбрызгал кровь над первыми рядами. Капли упали на твою кожаную каштанового цвета куртку и, высохнув, слились с нею по цвету. После концерта ты в компании друзей отправился в бар, чье название не мог потом вспомнить. Ты часами разговаривал с первыми встречными. Потом вы отправились на поиски другого кафе, но все они были закрыты. Вы улеглись на скамейках в сквере у вокзала Сен-Лазар и обсуждали форму облаков. В шесть утра вы позавтракали. В семь сели на первые поезда, чтобы разъехаться по домам. Когда на следующий день друзья пересказали тебе, что ты говорил посторонним в кафе, ты ничего об этом не помнил. Как будто вместо тебя говорил кто-то другой. Ты не узнавал ни своих слов, ни хода мысли, но они нравились тебе больше, чем если бы ты помнил, что их сказал. По большей части стоило кому-то другому выговорить твои слова, как ты начинал их любить. Ты записал то, что тебе повторили. Ты был дважды автором записанного тобой текста.

Твоя жизнь была гипотезой. Те, кто умирают старыми, сливаются в массив прошлого. Думаешь о них и представляешь, кем они были. Думаешь о тебе и представляешь, кем ты мог бы стать. Ты был и остаешься массивом возможностей.

Твое самоубийство было самым важным высказыванием в твоей жизни, но ты не пожнешь его плодов.

Мертв ли ты, если я с тобой говорю?

Если бы ты еще жил, были бы мы друзьями? Куда ближе я сходился с другими. Но время разлучило меня с ними так, что я этого не заметил. Достаточно позвонить — и все восстановится. Никто из нас не хочет рисковать разочарованием от новой встречи. Твое безмолвие стало красноречием. Но они, все еще способные говорить, остаются безмолвными. Я и не вспоминаю о них, хотя был к ним близок. Но ты, некогда далекий, сдержанный и сумрачный, теперь блещешь рядом со мной. Когда сомневаюсь, я спрашиваю твоего совета. Твои ответы больше подходят мне, чем те, которые могли бы дать они. Где бы я ни был, ты преданно меня сопровождаешь. Исчезли они. Ты — великий присутствующий.

Ты — книга, которая говорит со мной, когда я захочу. Твоя смерть написала твою жизнь.

Из-за тебя мне становится не грустно, а тяжело. Ты — помеха моей неизлечимой легкости. Когда я слишком взвинчен, стоит по неизвестной причине привидеться твоему липу, как я снова отдаю должное окружающим меня людям. Вещи обретают выразительность, какой обычно я за ними не замечаю. Я вместо тебя извлекаю пользу из того, чего ты больше не знаешь. Мертвый, ты делаешь меня более живым.

Тебе было пять лет, ты никак не мог натянуть на себя пуловер. Брат, хотя и младше на два года, показал, как это делается. Твой отец унизил тебя, посоветовав в насмешку брать с него пример и добавив, что ты на это неспособен. Брат, который обожал тебя наравне с отцом, оказался между двумя огнями. Не желая никого ранить, он не стал кичиться отцовским замечанием. Его скромность унизила тебя еще более.

Ты покоишься в одиночку в могиле с надгробьем из черного камня, на котором золотыми буквами выгравированы твои имя и фамилия. Ниже даты твоих рождения и смерти, их разделяет двадцать пять лет.

Когда мне сообщают о самоубийстве, я вспоминаю о тебе. Однако же когда мне сообщают, что кто-то умер от рака, я не вспоминаю о своих дедушке и бабушке, которые умерли от него. Они делят его с миллионами других. Ты собственник самоубийства.

Руина — случайный эстетический объект. Украшательство тут ни при чем. Руину не делают, ее не поддерживают. Руины тяготеют к низу, к куче. Красивее всего то, что, несмотря на обвал, остается стоять. Воспоминание о тебе и есть высота, а твое тело — низ. Твой призрак продолжает возвышаться в моей памяти, тогда как скелет разлагается в земле.

Тебе нравилось, что ты родился 25 декабря: «Все празднуют, и им не до того, что это мой праздник. Забыт — и это избавляет от нелепой необходимости сиять».

Один тип как-то сказал тебе: «Я люблю тебя». Это был не я. При твоей жизни я об этом не думал, но сегодня могу сказать то же самое, хотя речь не о той любви, в которой тебе признались, Мои слова слишком запоздали. Они не изменили бы твое решение, но изменили бы мои воспоминания. Любить кого-то начиная с его смерти — не