Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов

Калифорнии. Лето две тысячи семнадцатого. Какое же это было потрясающее лето! Как будто дурной морок, плохая цветокоррекция — выветрилась сама проблематика суицида, одиночества и тому подобного. Я не знал лучшего наслаждения, чем после хорошенькой разминки, после океана, после душа припасть-таки к трубке, пока по тебе бродит сладкий летний сквознячок в прогретой, не остывающей за ночь квартире; все в ней сделано из говна и палок — этот дом может не выдержать дуновения штормового вихря, этот дом сложится, как картонка, стоит только волку броситься в погоню за Ниф-Нифом, но в его трещинах дремлют и ждут, пока я затянусь, жуки, и я держу в легких зеленовато-синий дымок, выпускаю его, прокашливаюсь как следует, и омут счастья роняет меня в свой центр, все наполняется сладкой влюбчивой истомой; и в кровати еще лежит Даша-лежебока, она старше меня на семь лет, невинность ее позади, как и моя, и мы взрослые, но снова юные (она выглядит на восемнадцать) любовники; я бужу ее любовью и думаю: а зачем вообще книги про все это? Зачем сочинять какой-то бред, типа драмы или комедии, наращивать высосанный из пальца конфликт? Лопнуть надо от истомы в женщине — это максимум, зачем ты просыпаешься, в отпуске, посреди калифорнийского лета, с непрерывно чирикающей стаей за окном, с апельсиновым соком из плодов апельсинового дерева, выросшего прямо в твоем дворе, и во дворе всегда будет зеленое и что-нибудь цветущее, и даже деньги тут почти не имеют веса, это действительно рай, ты просто не трезвей, не взрослей, не переставай быть тупым и легким, не возвращайся в русскую хтонь, не вспоминай, что ты русский, что двадцать семь лет жил в русском топленом болоте, что оно намазано на тебя, как свежий хумус на бутерброд…

Да, мысли и фантазии во время секса под травой — это что-то особенное, а потом этот приятный зеленоватый взрыв, легкий хлопочек счастья. Душа в душе, тело в теле — я понимаю, почему Бог придумал все эти пространства и препятствия для нас: хотел, чтобы мы повеселились и во вторую смену.

А Даша в сердце носила другого, она как-то там даже называла его и советовалась со мной. Это такой постмодернизм в отношениях: уехать на край света, обкуриться, трахаться с бывшим и совещаться с ним о своих чувствах к невинному «нынешнему», застывшему в болотах большой далекой России. «Не напоминай мне о России, я в отпуске», — просил я.

Наш домик в Пасифик-Бич стоил две тысячи в месяц (последний год перед взрывом цен в Южной Калифорнии — последний год невинности капитализма… последний ли?..): был тесным и душным, прокуренным и продуваемым ночью океанским бризом, но мы заперлись в нем от всех суицидов и прочей внешней вчерашней хуйни; и поднялись на облако, чтобы быть наивысшими людьми — зачем игры эти мрачные с несчастной влюбленностью, с неопределенностью: любит / не любит?.. Травка проста как палка: покури и будет хорошо, никакой двусмысленности, а кто говорит, что его «не берет», — просто не курил нужного и в нужном объеме, ну либо перекурил свое, тут уж извини, братец; в таком мозгу просто нечему стало соединяться с нехитрыми травяными мозгами. Easy as that.

«Listen, dude, you need to stop that and I need you back», — Дамиан позвонил, когда мы с Дашей были в Вегасе. Я отвез ее на один день, в свои полтора выходных. Мы заснули на парковке казино, и охранник разбудил нас: «You cannot sleep here». — «Yeah, yeah, we are going inside, just a minute, already going, see?» И мы правда пошли в чертово казино, казино Вегаса по укурке — это удачный маневр. «Дамиан, я не могу вернуться, я совершенно убитый, я убит, я умер, не зови меня обратно, не жди, не полагайся на меня. Это последняя история, в которую я сыграю с ней перед чем-нибудь следующим». Дамиан звонил мне каждый час — требовал, чтоб я вернулся.

Оттого, что уже нет никаких загадок друг в друге, мы с Дашей куда ближе в наш второй раз. Нет никаких иллюзий: я не встану на колено, не позову, не брошусь за ней в последний момент. Она уже знает: один раз он отпустил — во второй, значит, отпустит тем более. Каждому стоило бы пройти через отношения дважды — во второй раз они очищены от всякой шелухи недосказанности. От розовых грез. Остается только то, что на самом деле нравится, а значит, то, что на самом деле происходит: веселье да близость. Она висит на моей руке, и я веду ее через обдолбанный шумный Вегас. Быть здесь — свой вид наркотика. Впрочем, мы плывем будто в полусне, и звуки, даже самые громкие, слабо нас касаются: здесь можно справить свадьбу, прямо сейчас, прямо сегодня. Мы чуть протрезвели: стоим перед указателем и чуть крепче сжали руки друг друга. Часовня — направо. Сто тридцать долларов и дело с концом, Даша — моя жена, и путь резко переписан.

«Ты же не хочешь быть один», — всегда обращается ко мне этот голос из прошлого, где последовательно-упрямо, через слезы и бессонницы, я пошел теми дорогами, которые вели в пустыню к бесплодным берегам.

Наркотики немножко размыкают стены внутренней темницы — самые легкие из них я имею в виду — травка, алкоголь… Я не очень доверяю женщине, не пьющей, не курящей в моем присутствии, берегущей свою матку для чьих-то там детей, берегущей свою кожу для чьих-то там поцелуев.

Чем дальше я отплываю, тем яснее видно, что свежесть тела — недостоверное богатство, но с ним можно зайти на большее число вечеринок и, может быть, запрыгнуть в большее число странствий. А мой вихрь мыслей входит в ее вихрь проще, если мы под каким-нибудь веществом.

Нет, разумеется, наша прогулка ведет мимо часовни: проходим через огромный танцующий зал насквозь, по нам ползают ионный огонь прожектора и плазма пульсирующей светомузыки — ритм скрепляет нас в недолгий, необязательный, получасовой танец-поцелуй, — мы закидываемся по совету жокея какой-то дрянью в туалете, и вдвоем в gender friendly туалете (годится для мальчиков и девочек вперемешку, самое то для любовников) выблевываем это из себя. От колес остается мутный постэффект, меня за это послезавтра выгонят взашей из полиции, дорога станет только шире, но виться ей лишь к западному побережью, где никогда не погаснет лето. Дорога моя широка: я не скован удачей, обязанностью перед человечеством исполнить важную супермиссию, мне позволено просто быть кем-то средней руки, среднего достатка, среднего