Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение - Генри Пикфорд

тогда то, что так познается, уже не отдельная вещь как таковая, а идея, вечная форма, непосредственная объектность воли на данной ступени… [Шопенгауэр 1992,1: 295].

Этим счастливым состоянием безвольного, бесстрастного созерцания объекта как платоновской идеи Шопенгауэр считает эстетический опыт[142]. В рамках этой метафизической и эпистемологической структуры Шопенгауэр разработал увлекательные и убедительные теории природы нравственных поступков и эстетического переживания музыки, основанные на непроизвольном осознании чувства.

3. Этические воззрения Шопенгауэра неоднократно высказываются на протяжении всей четвертой части книги «Мир как воля и представление» («Die Welt als Wille und Vorstellung», 1819), но в более ясном и концентрированном виде выражены в трактате «Об основе морали» («Uber die Grundlage der Moral», 1839), единственном сочинении, присланном тогда на конкурс, объявленный Датским королевским научным обществом, которое, впрочем, не сочло возможным его премировать.

В этом сочинении Шопенгауэр отвергает деонтологическую теорию морали Канта, поскольку она не в силах убедительно объяснить эмпирические корни морали, прежде всего мотивы нравственного поступка. Объясняя человеческую мотивацию, Шопенгауэр придавал большое значение эгоизму – склонности использовать свою волю, действуя исключительно в собственных интересах, и поэтому теоретическая возможность и признанное реальное существование этического – искренне производимого в интересах других людей – действия поставили перед ним задачу: показать, как эгоизм преодолевается этическим поступком. Для этого он задействует эмпирически наблюдаемое общее явление сострадания (Mitleid), утверждая, что непосредственное эмпатическое участие (Teilnahme) в чужом страдании, при котором человек переживает чужое страдание в буквальном смысле как свое собственное, побуждает его поступать нравственно, преодолевая свою эгоистическую волю. Стоит привести длинную цитату, выражающую эту ключевую мысль, из § 16 трактата:

Это приводит нашу проблему к более узкой формулировке, именно к такой: каким образом бывает возможно, чтобы благо и зло [das Wohl and Wehe другого непосредственно [unmittelbar], т. е. совершенно так же, как в иных случаях лишь мое собственное, двигало мою волю, т. е. прямо становилось моим мотивом, порою даже в такой степени, что я предпочитаю его моему собственному благу и злу, этому во всех иных случаях единственному источнику моих мотивов. Очевидно, это возможно лишь благодаря тому, что этот другой становится последнею целью [Zweck] моей воли, совершенно такою же, как в других случаях бываю я сам; благодаря тому, следовательно, что я совершенно непосредственно желаю [will] его блага и не желаю его зла, столь же непосредственно [unmittelbar], как в других случаях только своего собственного. А это необходимо предполагает, что я прямо вместе с ним страдаю при его горе как таковом [geradezu mitleide], чувствую его горе, как иначе только свое, и потому непосредственно [unmittelbar] хочу его блага, как иначе только своего. Но это требует, чтобы я каким-нибудь образом отождествился с ним [mit ihm identificirtsei],T. e. чтобы по крайней мере до некоторой степени упразднилась [aufgehoben] та полнейшая разница между мною и всяким другим, на которой как раз и основан мой эгоизм. А так как я все-таки не нахожусь в шкуре другого, то только с помощью познания [Erkenntnis], которое я о нем имею, т. е. представления [Vorstellimg] о нем в моей голове, могу я настолько себя с ним отождествить, чтобы мое деяние засвидетельствовало об устранении названной разницы. Но разобранный здесь процесс не вымышлен и не схвачен из воздуха, а есть процесс действительный, даже вовсе не редкий: это – повседневный феномен сострадания [Mitleid], т. е. совершенно непосредственного, независимого от всяких иных соображений участия прежде всего в страдании [Leiden] другого, а через это в предотвращении или прекращении этого страдания, в чем, в последнем итоге, и состоит всякое удовлетворение и всякое благополучие и счастье. Исключительно только это сострадание служит действительной основой всякой свободной справедливости и всякого подлинного человеколюбия. Лишь поскольку данный поступок берет начало в этом источнике, – имеет он моральную ценность, а всякое действие, обусловленное какими-либо другими мотивами, лишено ее. Коль скоро возбуждается это сострадание, благо и зло другого становится непосредственно близким моему сердцу, совершенно так же, хотя и не всегда в равной степени, как в других случаях единственно мое собственное: стало быть, теперь разница между им и мною уже не абсолютна [Шопенгауэр 1992: 205–206][143].

Хотя немецкое Mitleid часто переводится как «сострадание», в психологической концепции Шопенгаэура это понятие существенным образом отличается как от «со-страдания» (лат. sym-pathia), так и от «вчувствования» (лат. empathia, нем. Einfuhlung); см. [Wispe 1987:17–37]. Притом что между психологами и философами сохраняются различия в толковании этого понятия, некоторые мыслители часто понимают эмпатию как своего рода отношение типовой идентичности чувств между двумя людьми: один человек посредством воображения (воображая себя другим) ощущает причастность к мыслям, ощущениям и эмоциям другого и, таким образом, разделяет те же психические состояния. С другой стороны, симпатия (сочувствие) – это эмоциональная способность распознавать чувства другого человека, но не обязательно переживать те же эмоции. Если я сочувствую вам, когда вы страдаете мигренью, я испытываю к вам симпатию, но сам не чувствую головной боли[144].

Однако шопенгауэровская концепция сострадания (Mitleid) расходится и с общепринятым пониманием эмпатии, поскольку, по его мнению, эмоциональное самоотождествление с другим и непосредственное эмпатическое участие в чувствах другого имеют место как бы не уровнем выше, а уровнем ниже, чем тот, на котором действуют воображение и сознательная воля. В ответ на теории, предполагающие, что человек именно представляет себе страдания другого, как если бы они были его собственными, Шопенгауэр возражает:

Это вовсе не так: в нас именно каждое мгновение сохраняется ясное сознание, что страдает он, а не мы, и именно в его лице, а не в своем, чувствуем мы страдание, к нашему огорчению. Мы страдаем с ним, стало быть, в нем; мы чувствуем его боль именно как его боль и не воображаем, будто эта боль наша [Шопенгауэр 2001: 450][145].

Шопенгауэр не обосновывает феномен сострадания когнитивной операцией, такой как наблюдение чужого страдания и перенесение его на себя путем инференциальной аналогии (то есть предположением, что чужое сознание подобно моему, следовательно его переживания будут, соответственно, подобны моим). Напротив, он утверждает, что существует непосредственное, неинференциальное чувство или ощущение чужой боли. Таким образом, здесь, в этической сфере, мы встречаем ту же модель непосредственного, непроизвольного понимания, которую видели в «Анне Карениной» и в «Что такое искусство?».

До сих пор Шопенгауэр в своих рассуждениях давал эмпирическое, психологическое объяснение нравственным поступкам – таким объяснением служит свойственное каждому человеку «врожденное и неискоренимое природное сострадание… как единственный источник не-эгоистических поступков [Шопенгауэр 2001, 3: 488].

Но в заключительном разделе трактата, озаглавленном «К вопросу о метафизическом истолковании