Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение - Генри Пикфорд

различие в семантике глаголов «заражать» и «сообщаться» и их производных в «Анне Карениной»: хотя оба слова означают непосредственное, непроизвольное выражение, первое указывает на физиологическое, каузальное отношение, приводящее к внешней мимикрии: «заразительный смех», «заразительный зевок»; второе же, по всей видимости, говорит о выражении смыслового содержания, включающем нормативное отношение, то есть передаваемое может быть не понято или понято неправильно[125].

Интересно, что это же различение, лексически маркированное в «Анне Карениной», вновь возникает в процессе развертывания аргументации в «Что такое искусство?», однако здесь оно не отмечено противопоставлением лексем «заражать» и «сообщаться», – скорее оно содержится в самом значении слов «заражение» и «заразительные чувства», используемых на протяжении всего трактата, и указывает на потенциальный центральный конфликт, если не парадокс в рамках эстетической теории Толстого[126]. По сути, семантическое поле, включающее глагол «сообщаться» и родственное ему существительное «общение», рассмотренное выше в контексте поздней повести Толстого «Ходите в свете, пока есть свет», в значительной степени пересекается с семантическим полем «заражения» в «Что такое искусство?». В пятой главе трактата Толстой приводит примеры «чувств», которые, похоже, охватывают весь диапазон от физиологических стимулов до сложных, «окультуренных» и пропозиционально формулируемых психических состояний:

Самый простой пример: человек смеется – и другому человеку становится весело; плачет – человеку, слышащему этот плач, становится грустно; человек горячится, раздражается, а другой, глядя на него, приходит в то же состояние. Человек высказывает своими движениями, звуками голоса бодрость, решительность или, напротив, уныние, спокойствие, – и настроение это передается другим. Человек страдает, выражая стонами и корчами свое страдание, – и страдание это передается другим; человек высказывает свое чувство восхищения, благоговения, страха, уважения к известным предметам, лицам, явлениям, – и другие люди заражаются, испытывают те же чувства восхищения, благоговения, страха, уважения к тем же предметам, лицам, явлениям.

Вот на этой-то способности людей заражаться чувствами других людей и основана деятельность искусства (30: 64).

Из этого перечисления ясно, насколько широко Толстой понимает «чувства»: от ощущений, таких, как боль, до когнитивно артикулированных эмоций, таких, как страх или восхищение[127]. Вопрос, что такое эмоция и что классифицирует ее именно как эмоцию, постоянно обсуждается философами и психологами; я более подробно изложу свой взгляд на эту проблему в главе 6, здесь же необходимо лишь наметить ее общие контуры, указав на некоторые важнейшие отличия. Эмоция не может быть просто эквивалентна ощущению или чувству, поскольку существуют чувства – такие как зуд, изжога, щекотка, голод, – которые явно не являются эмоциями. Точно так же эмоция не может быть просто эквивалентна типу поведения или поведенческой диспозиции по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, поведение не имеет таких тонких граней, как эмоции (едва ли существуют специфические формы поведения, по отдельности демонстрирующие сожаление, раскаяние, чувство вины и т. п.). Во-вторых, поведение может выражать эмоции, но это не обязательно (например, моя забота о вашем благополучии может выражать мою привязанность к вам, но может всего лишь говорить о моем чувстве долга). И эмоции не просто эквивалентны физиологическим реакциям, потому что эти реакции не являются однозначным соответствием эмоций (лицо может покраснеть как от смущения, так и из-за несварения желудка).

Важнейший критерий, используемый в философской традиции для разграничения эмоций, с одной стороны, и чувств, ощущений или физиологических реакций – с другой, состоит в том, что эмоции интенциональны. Ощущение, такое, как боль или чувство голода, традиционно понимается как физически обусловленное преходящее психическое состояние, тогда как эмоция может быть преходящим психическим состоянием либо психической диспозицией (способной проявляться в психических состояниях)[128], но и в том и в другом случае «эмоции, в отличие от ощущений, по сути своей направлены на объекты. Можно испытывать голод, притом что этот голод не направлен на что-то конкретное, но нельзя испытывать стыд, не стыдясь чего-то конкретного» [Кеппу 1963: 60 след.] (о косвенных дополнениях при интенциональных состояниях в отличие от ощущений см. также [Тогшеу 1979:10–17]). Согласно Э. Кенни, вновь взявшему на вооружение схоластическое разграничение, эмоции можно классифицировать по их формальному, то есть интенциональному объекту[129]. Формальный объект он определяет следующим образом: «Формальный объект ф-ния – это объект, подпадающий под то описание, которое должно применяться к нему, если его возможно ф-ть. Если то, что является Р, можно ф-ть, значит, “вещь, которая есть Р” служит формальным объект ф-ния» [Кеппу 1963:189]. Например – несколько упрощая, – формальным объектом страха служит «вещь, которая представляет опасность». Традиция проводит дальнейшее разграничение между эмоциями, имеющими формальные или интенциональные объекты, и настроениями, которые либо не имеют таких объектов, либо их объекты неопределенны или рассредоточены[130].

Следует назвать несколько следствий из этой теории. Во-первых, описание формального объекта эмоции должно содержать ссылку на когнитивное состояние, то есть нечто подобное или эквивалентное убеждению. Этот когнитивистский взгляд на эмоции восходит к Аристотелю, который определяет гнев как «соединенное с чувством неудовольствия стремление к тому, что представляется наказанием за то, что представляется пренебрежением или к нам самим, или к тому, что нам принадлежит, когда пренебрегать бы не следовало» («Риторика», гл. II), а страх – как «некоторого рода неприятное ощущение или смущение, возникающее из представления о предстоящем зле, которое может погубить нас или причинить нам неприятность» («Риторика», гл. V), а потом делает дальнейшие уточнения: воображаемое ощущение должно быть сильным, его наступление – неизбежным, и т. д. Если я боюсь, то из этого следует, что я боюсь некоего объекта, который, как я убежден, опасен для меня, независимо от истинности моего убеждения. Таким образом, в эмоциях присутствует когнитивный аспект или измерение, и, более того, эмоции подразумевают нормативный когнитивный стандарт: если я говорю вам, что боюсь стрекота цикад, я обязан объяснить, какие именно особенности или свойства этого стрекота представляют опасность; в противном случае мой страх неоправдан, иррационален или неуместен. О том, как конкретно должно пониматься когнитивное измерение эмоций, ведется много споров. Так или иначе, когнитивистские теории, или теории суждения, характеризуют эмоции в терминах связанных с ними пропозициональных установок, эксплицитных убеждений и т. д.; поэтому согласно таким теориям эмоции подпадают под те же или тесно связанные с ними нормативные рациональные ограничения, что и убеждения[131]. Сторонники теории оценивания, напротив, считают, что не все эмоции обязательно должны нести в себе пропозициональные установки или эксплицитные убеждения: они могут быть непропозициональными по содержанию, бессознательными и иррациональными[132]. Однако общим для обеих точек зрения является утверждение, что эмоции несут в себе некоторое оценочное измерение и поэтому, по крайней мере теоретически, подпадают под нормативную оценку уместности, если не полновесной