Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение - Генри Пикфорд

рассудка в область чувства, приближая этим людей на деле, в самой жизни, к тому совершенству и единению, которое им указывает религиозное сознание» (30: 185). То, что Толстой, проработав над трактатом пятнадцать лет, все же счел нужным добавить заключительную главу, написанную совершенно в ином тоне, станет темой главы 5 этой книги.

4. Теперь, когда мы изложили основы теории Толстого с некоторыми полезными уточнениями из Витгенштейна, перейдем к критическому рассмотрению взглядов Толстого. Первое, что в них беспокоит, – это вопрос, все ли случаи заражения «чувством» через произведение искусства доступны непосредственному, неинференциальному пониманию: вспомним, что это главное утверждение, которое отстаивает Толстой в своем трактате. Он использовал моменты непосредственного «сообщения» чувств в «Анне Карениной», чтобы построить на них полноценную нормативную теорию искусства. В нашу эпоху «герменевтики подозрительности» велика вероятность, что будет поднят вопрос о том, обязательно ли произведения искусства требуют интерпретации, чтобы быть понятыми. И в этом случае семантический скептицизм снова тут как тут: как можно быть уверенным, что до тебя дошло правильное, подразумевавшееся значение (чувство) или что правильное, подразумевавшееся значение (чувство) вообще существует?

Витгенштейн возвращался к этой линии вопрошания на протяжении всей своей работы, начиная с записных книжек, послуживших материалами к «Трактату», и заканчивая «Философскими исследованиями» и более поздними трудами[118]. Интерпретация, обоснованная инференция и порождаемые ими скептические вопросы предполагают различение между неким неинтерпретированным данным, с одной стороны, и интерпретацией или пониманием этого данного после акта интерпретации – с другой[119]. Витгенштейн снова и снова исследует такие виды переживаемого опыта, при которых это различение отсутствует. Витгенштейновский хрестоматийный пример этого явления – наша реакция на человеческое лицо:

«Мы видим душевное переживание». – В противоположность чему? – Ведь дело не в том, что мы видим некую гримасу и заключаем по ней (как врач, который ставит диагноз) о радости, горе или скуке. Мы описываем лицо непосредственно как печальное, излучающее радость, скучающее, даже если не в состоянии описать черты лица по-другому. – Можно сказать, что грусть олицетворена в лице.

Это принадлежит понятию душевного переживания [Витгенштейн 2020][120].

Здесь Витгенштейн предполагает, что восприятие эмоций обычно происходит минуя стадию интерпретации или инференции; это процесс, при котором понимание является непосредственным и где нет различения между данным (чувственными впечатлениями, чувственными данными, «необработанными чувственными данными» и т. д.) и его интерпретацией. Это не тот случай, когда мы видим некое лицо, а потом интерпретируем его выражение как радостное или печальное – вернее сказать, что мы сразу же видим счастливое или печальное лицо. Когда мы говорим «лицо имеет выражение», сама грамматика сбивает нас с толку: правильнее, согласно Витгенштейну, использовать в таких случаях переходный глагол «выражает» – лицо выражает радость или печаль, – потому что лицо и его выражение – это не два отдельных элемента, соединяемых посредством интерпретации, а скорее единый акт непосредственного «схватывания» [Витгенштейн 2008: 214]. «Мое отношение (Einstellung) к нему – это отношение к [его] душе. Я не придерживаюсь мнения, что он имеет душу» [Витгенштейн 1994, 1: 263], где «мнение» потребовало бы обоснования вроде: потому что «лицо – душа тела» [Витгенштейн 1994, 1:432].

То, что Витгенштейн здесь отрицает, – это вариант картезианского разделения, в данном случае между непереходными экспрессивными свойствами, с одной стороны, и переходным выражением психологического состояния – с другой, или, как говорит А. Торми, между «ф-выражением» («печальное выражение») и «выражением ф» («выражение печали»). Вот пример, который стал каноническим: у бассет-хаунда, может быть, «печальное выражение», но его морда не «выражает печаль», поскольку бассет-хаунд не всегда печален. Однако отношение между выражением и выражаемым психологическим состоянием в случае человеческого поведения может не быть физически обусловленно в особенности когда речь идет о «естественных» выражениях таких состояний. Торми пишет:

В случаях, когда отношение не является физически обусловленным ситуацией, описание поведения как выражения не может быть дано в отрыве от описания выражаемого состояния. Когда мы говорим о «желании», мы имеем в виду, в частности, склонность действовать определенным образом, и такие действия служат выражением желания. Следовательно, частью того, что мы подразумеваем под «желанием», является склонность инициировать соответствующее экспрессивное поведение. Ясно, что если это так, то желание и то, как оно выражается в поведении, находятся в прямой связи, и описание поведения, представляющее его как выражение, служит до некоторой степени функцией описания желания. Таким образом, описание поведения как выражения определенного желания также оказывается частичным описанием желания.

Это должно помочь, наконец, объяснить, почему действия выражают, а не означают намерения и желания. Идея знака нерелевантна для описания отношения, например, между намерением и действием или между желанием и действием, отношением в котором эти понятия связаны прямым образом. «Выражение» – это единственный логически релевантный термин, которым мы располагаем для обозначения комплекса, в котором присутствуют объектнонаправленное действие и физически обусловленное связанное с ним состояние агента действия [Тогшеу 1979:108–109].

Дж. Л. Остин выдвинул аналогичный аргумент относительно физически обусловленной связи между определенным поведением и эмоцией раздражения, выражением или проявлением которой оно является:

Существует особая внутренняя связь между эмоцией и обычным способом ее проявления, которую, поскольку сами не раз бывали раздражены, мы хорошо знаем. Обычные способы проявления раздражения присущи раздражению точно так же, как различным эмоциям соответствует определенный тон речи (так, мы можем говорить оскорбленным тоном и т. д.). Обычно не бывает так, чтобы мы испытывали раздражение и не имели при этом импульса, хотя бы и самого слабого, естественным образом это раздражение проявить [Остин 1987: 87].

Таким образом, Торми и Остин доказывают нормативно необходимую связь между человеческими выражениями и психологическими состояниями, в том числе эмоциями, которые они выражают. Благодаря этому необходимому нормативному отношению инференциальное рассуждение, ведущее от «ф-выражения» к «выражению ф», излишне: в нормальных случаях мы, скорее, не рассуждая, видим эмоцию (проявленную, выраженную) в поведении, на лице человека. Это естественное эпистемическое следствие, вытекающее из логики противопоставления терминов «выражение» и «знак».

5. Можно, конечно, возразить, что физиогномика и поведение – это одно, а литературное или эстетическое понимание через посредство знаков – совсем другое. Но Витгенштейн рассуждает так: не существует единственной или основополагающей (метафизической) природы «понимания», «потому что мы пребываем в иллюзии, что возвышенная, сущностная сторона нашего исследования состоит в том, что мы схватываем одну всеохватную сущность», – скорее, есть многообразные явления и переживания, в том числе непосредственное, неинтерпретирующее понимание. Вскоре после процитированных выше слов он приводит именно этот аргумент:

Не то чтобы этот символ далее не мог быть истолкован, просто я этого не делаю. Я не истолковываю его, поскольку чувствую себя