Жизнь переходит в память. Художник о художниках - Борис Асафович Мессерер

дачи Александра Герасимова — богатого художника, любимца советской власти, председателя оргкомитета Союза художников в 1939–1954 годах, первого президента Академии художеств. Быть может, лучшим из его жизненных поступков было то, что он завещанием передал дачу в пользование Союза.

Гена работал в этих мастерских лаборантом, ухаживал за станками, ваннами с кислотой для травления офортов и их вентиляцией, а также прочим техническим инвентарем, принадлежащим Дому творчества. Он сразу произвел на меня впечатление внешним видом, строгостью облика и всецелой поглощенностью своим занятием.

Гена с первых моих шагов в «Челюскинской» взял надо мной шефство, и в этот день при его поддержке я уже сделал первый в моей жизни цветной (!) офорт в четыре краски. Гена помог мне и нарезать доски, и отшлифовать их края, и прижечь канифоль в необходимых местах на вспомогательных досках, и произвести печать с этих досок, пока бумага еще сохраняла влажность. Хотя рисунок я гравировал сам по покрытой лаком доске. Потом эту доску травил в кислоте, смывал лак и обезжиривал, готовя к печати. И затем вместе мы растянули готовый оттиск на специальном большом планшете. Радости моей не было предела!

За целый день работы я ни разу не прервался: мною овладел азарт! И в дальнейшем, если в конце дня по какой-либо технической причине оттиск меня не удовлетворял, я был готов, не теряя ни минуты, начать все сначала. Такой страсти к работе я раньше не испытывал: движимый неукротимой творческой силой, я стремился выразить в офорте владевшие мной художественные идеи. Во всем мне неизменно помогал Гена.

Постепенно наше сотрудничество переросло в дружбу. Я часто заходил в комнатку, где Гена отдыхал, и мы пили чай — излюбленный напиток всех печатников. Тогда мы тонко разбирались в сортах чая. Я, пользуясь тем, что иногда имел доступ к фирменному магазину «Березка», покупал там редкие сорта и баловал Гену. Он очень ценил такую мою заботу о нем и старался выразить благодарность.

Чтобы доехать до «Челюскинской», каждое утро я проделывал неблизкий путь. Живя в Переделкине, я вставал в шесть утра, шел на электричку, ехал на ней около часа, пересаживался на метро и доезжал до станции «Комсомольская», после чего снова садился на электричку и с Ярославского вокзала, уже попадая на финишную прямую, доезжал еще через час до станции Челюскинская, откуда двадцать минут пешком добирался до Дома творчества. Там пил с Геной чай и начинал трудиться. Как безумный, я терял счет времени, постоянно что-то переделывая и совершенствуя свою идею. Иногда такие поездки я совершал на машине, что тоже было непросто.

Поскольку я любил проводить время с Геной и у нас были общие интересы, я старался приобщить его к кругу близких мне людей. Существует моя дневниковая запись событий одного дня, которая много говорит о безумно напряженной и несколько сумбурной жизни того периода.

30 мая 1979 года я приехал в «Челюскинскую» очень рано и сразу приступил к работе над литографией. Тогда я уже вел группу молодых театральных художников и считал своим долгом бывать в «Челюскинской» хотя бы короткое время ежедневно. Несмотря на ранний приезд, я встретил там уже работавших над своими листами Гену Трошкова и Юру Гершковича. После двухчасового общения с вверенной мне группой я почувствовал себя свободным от обязательств и решил вернуться в Москву, уговорив Гену поехать вместе со мной.

В мастерской нас ждали Белла Ахмадулина и молодые писатели, участники альманаха «Метрополь», — Женя Попов и Виктор Ерофеев. Мы все на двух машинах поехали за Ольгой Всеволодовной Ивинской к ней домой. Первое, что бросилось в глаза, когда мы зашли в квартиру, были крупные фотографии Бориса Леонидовича Пастернака и Анны Андреевны Ахматовой. Коротко переговорив с Ольгой Всеволодовной, мы с ней и ее приятельницей поехали на могилу Пастернака в Переделкино, где в день памяти Бориса Леонидовича поэты читали свои стихи и было много народа.

Поклонившись могиле и возложив на нее цветы, мы побыли там около часа и поехали на дачу Беллы Ахмадулиной в другую часть Переделкина. Здесь за общим столом собрались писатели и художники. В моей дневниковой записи отмечены, помимо названных, имена Василия Аксёнова и его супруги Майи, Андрея Битова и Люды Хмельницкой. Вскоре подошел сын Ольги Всеволодовны Митечка Виноградов, который обитал на даче Смеляковой-Стрешневой в Переделкине. По моему приглашению были реставраторы Савва Ямщиков и Сережа Богословский, а также фотограф Юра Королёв и его супруга Тоня Чернышёва, наши соседи в Переделкине.

Был замечательный вечер. Звучали воспоминания о Борисе Леонидовиче, отделенном от нас значительным временем, но мера преклонения перед его талантом делала эту временную разъединенность несущественной. Мы восславляли художественную честность и принципиальность Пастернака, а участие в беседе Ольги Всеволодовны привносило живые черты в образ поэта.

Те дни стали самыми напряженными в нашей общей судьбе: после разгрома альманаха «Метрополь» его участников постигли преследования, из Союза писателей исключили Попова и Ерофеева. Именно тогда члены Союза писали письма в их защиту и протестовали против травли. Гене Трошкову, несомненно, были интересны все разговоры, происходившие за столом, а приобщение к нашей жизни чрезвычайно волновало его — об этом он говорил мне потом, во время чаепитий в «Челюскинской».

Этой поездкой наши встречи с Геной в Москве в начале восьмидесятых годов не ограничились. Хорошо зная Дмитрия Александровича Пригова (Пригов работал в так называемом концептуальном стиле московского авангарда), я решил познакомить их с Трошковым. Мы встретились с Геной в Черемушках, где жил Пригов, и, разыскав нужный адрес, зашли к нему.

Обстановка квартиры Дмитрия Александровича Пригова ничего не говорила о его принадлежности к «художественному сословию». Скорее, она соответствовала писателю, живущему среди книг. Никакого художественного беспорядка — напротив, царила чистота. Пригов кропотливо рисовал на листах писчей бумаги формата А4 какой-то сюжет, который можно обозначить как «посвящение гласности». Он очень тщательно заштриховывал отдельные листочки, которые в дальнейшем мог бы собрать в единую большую картину.

Для Гены это было неожиданно, он пытался понять, как можно осилить такой сюжет. Я чувствовал, что у него с Приговым разные мировоззрения, да и сам я тоже не был готов в то время к органическому пониманию концептуальных задач. И хотя все мы говорили на языке авангарда, полного взаимопонимания между нами не возникло. Тем не менее мы ценили чистоту замысла Пригова, и эта встреча бескорыстно служащих искусству людей, на мой взгляд, была знаменательна и очень нас сблизила.

Гена не только работал лаборантом и заведовал офортным делом. Прежде всего, он был художником. И этот свой дар заботливо