Наследница порочного графа - Анна Князева

Дайнека не была частью их мира. Иногда, тоскуя о семейном укладе, она жалела об этом, но быстро приходила в себя и радовалась тому, что хотя бы отец живет в приличных условиях. О нем хорошо заботятся, и он не одинок. Чего нельзя было сказать о самой Дайнеке.

Воскресным утром она поехала на дачу к отцу забрать свою собаку – дворнягу Тишотку. Чтобы не трястись в автобусе, она позвонила Галуздину и попросила разрешить Квяту подбросить ее до места (как-никак, водитель находился под домашним арестом). Тот разрешил.

Теперь они с Квятом ехали по магистрали в плотном потоке дачников, решивших не упустить последние теплые дни.

– Вот и я говорю, – ни с того ни с сего начал Квят, – при чем здесь я, если в пансионате завелся маньяк? Меня-то почему держат под домашним арестом?

– Кто вам сказал? – ахнула Дайнека.

– Вы сами отпросили меня…

– Я не про арест. Об этом я знаю. С чего вы решили, что в пансионате маньяк?

– Об этом все говорят, – сообщил Квят. – И старики, и персонал.

В Дайнеке шевельнулось раскаяние. Прав был Галуздин. Нельзя было рассказывать директрисе про Зодиака, и уж тем более проводить параллели. Но что сделано, то сделано. Она махнула рукой. Во всяком случае, теперь старикам есть что обсудить. В пансионате так мало тем для разговоров.

– Смерть, лекарства, еда… – тихо проговорила Дайнека.

– Что? – оторвав глаза от дороги, Квят повернул голову. – Что там про смерть?

– Ничего.

Он успокоился:

– Вот и я думаю – все ерунда. Старик съехал с катушек, сбежал в лес, разделся и бросился под машину. При чем тут маньяк? Откуда ему взяться в доме престарелых?

Не сдержавшись, Дайнека ответила вопросом на вопрос:

– А откуда они берутся в других местах?

– Да мало ли… – Квят почесал в затылке. – Убийцей нужно родиться.

– Здесь вы не правы. Живет такой человек среди нас, и неизвестно, когда его намерения перейдут в действия. До одиннадцати часов вечера это только намерения, а после одиннадцати – действие. Ну а уж когда начал убивать, там только держись.

– Не поверю, чтобы человек ни с того ни с сего… – Не договорив, Квят покачал головой.

– Не меряйте по себе. Их побудительные мотивы и желания рождаются в нижних регистрах человеческой сущности. Они рождаются из ненависти, низменных эмоций, комплексов и пороков.

Квят тяжело вздохнул:

– Человека убить трудно. Но если ты уже сделал это однажды, наверняка повторишь еще раз.

– К чему это вы?

– Был у меня друг Муса по кличке Банзай.

– Почему вдруг Банзай? – спросила Дайнека.

– Я уже не помню, почему у него была такая кличка. Кажется, фильм шел французский. Так вот он на главного героя был очень похож. Одним словом, Банзай. – Квят порылся в кармане: – Можно я закурю?

– Курите.

Он приоткрыл окно, достал сигарету, сунул в рот, щелкнул зажигалкой и с видимым удовольствием прикурил, одновременно втянув в себя дым.

– Восемнадцати ему не исполнилось, когда он в драке кого-то ножом пырнул… – Квят снова затянулся и, выдохнув дым, продолжил: – Значит, сел. А когда на свободу вышел – сразу домой. Заходит в квартиру, а жили они втроем с матерью и сестренкой, – никто не встречает. Прошел дальше, в комнату матери, а у той любовник. Ну, Муса разбираться не стал, сразу ударил его в пах ножом. Перерезал артерию, мужик до «Скорой помощи» не дожил, истек кровью.

– За что он его ударил? – удивилась Дайнека.

– До сих пор понять не могу. Да он и сам вряд ли понял. В общем, мужик умер, а Банзая посадили на пятнадцать лет, кажется. Точно не помню.

– Где он теперь?

– Расстреляли. Тогда еще была смертная казнь.

– Вы сказали, что его посадили на пятнадцать лет.

– Посадили, – кивнул Квят. – Но он вышел раньше. И снова убил.

– Убил? Кого же на этот раз?

– Мать и сестру.

Дайнека недоуменно застыла.

– Вот и я говорю, – вздохнул Квят. – Человека убить трудно. Но если уже убил, наверняка убьешь еще раз.

– Страшная история. Даже не хочу знать, за что он убил мать и сестру. Не рассказывайте мне, прошу, не рассказывайте.

– Я и сам, признаться, не знаю. Мало ли что говорили? Я вот что хотел спросить… Не надоело вам в пансионате работать? Все ж молодая, а вокруг одни старики.

– Нет. Не надоело, – ответила Дайнека. – Расскажите лучше про Канторовича.

– Нашего завхоза? А что про него рассказывать… Выжига![11]Своего не упустит. Вы не поверите, я отчитываюсь перед ним по бензину, и он же у меня его отливает. Сколько раз замечал: вечером полный бак, утром половина. Куда подевался? Он, Канторович…

Они съехали с шоссе к дачному поселку. Вскоре их «Волга» приблизилась к воротам отцовского дома. Квят спросил:

– Вас подождать?

– Нет, не нужно. Езжайте. Хочется побыть здесь подольше.

– Как же вы доберетесь обратно? Это ж в объезд, через Москву.

– Отец перегнал мою машину сюда. Так что обратно в пансионат вернусь на своей.

– Что ж, хорошо, если так.

Квят попрощался и тут же уехал. За воротами уже царапался и лаял Тишотка.

– Узнал, узнал! – рассмеялась Дайнека.

Открылась калитка, навстречу ей вышел отец и едва не упал.

– Тишотка! Что ж ты под ноги лезешь! – Вячеслав Алексеевич обнял дочь и повел к дому.

Дайнека подхватила Тишотку и зарылась лицом в его пушистую шерстку.

– Ну, здравствуй, здравствуй! Погостил – и хватит. Теперь поедешь со мной.

Они подошли к дому, где на крыльце уже стояла Серафима Петровна. Пышная, румяная, жаркая, как только что испеченный хлеб, она раскинула руки:

– Ну, слава богу, приехала! Настенька спит. Вот проснется, обрадуется!

Дайнека сомневалась, что молодая мачеха будет рада ее приезду. Да и вряд ли она спала. Просто не хотела встречаться.

Однако Дайнека ошиблась. Как только она вошла в гостиную, на втором этаже послышались шаги, и кто-то начал спускаться по лестнице. Это была Настя. Когда на ступенях показались ее кривоватые ноги, Дайнека вспомнила давнишнее стихотворение, которое она посвятила мачехе.

Когда бы ты длину носила,

Какую позволяют ноги,

О, как бы ты была красива,

При всех своих изъянах многих…

В те времена Дайнека маниакально сочиняла стихи. Жить не могла, чтобы не писать. Как говорится, ни дня без строчки. Но все прошло, когда она потеряла любовь. Вернее, потеряла любимого человека[12]. Про это вспоминать не хотелось, но вспомнилось другое четверостишие, посвященное Насте и ее похожести на Дайнекину маму.