Прощай, Золотой лев! - Сьюзан Элоиза Хинтон

Эмэндэмс поднял взгляд, и я еле узнал его. Волосы отросли до плеч, он был тощий и грязный, а на лице у него было выражение, которого я раньше никогда у него не видел: он смотрел на нас с подозрением.

– Эмэндэмс, малыш, это я, Кэти.

Кэти опустилась перед ним на колени. Он уставился на нее невидящими глазами.

– Просто ребята-пауки? – спросил он, и лицо его исказил ужас.  – Я не хочу видеть никаких пауков.

– Это я, Кэти, твоя сестра. Ты разве не хочешь домой?

– Я был у себя в желудке,  – произнес Эмэндэмс неестественно высоким голосом. Он говорил чересчур быстро.  – Я спустился к себе в желудок, и все эти пауки вылезли наружу. Я же не знал, что у меня в желудке пауки. Я пробыл там десять лет, и всё это время пауки глодали меня. Они были огромные.

Кэти сдержала всхлип.

– Малыш, что ты наделал? – прошептала она.

Он наконец заметил ее.

– Кэти? Я кричал, и кричал, и кричал, но никто не пришел помочь мне.

Он весь дрожал, вид у него был плохой, больной.

– Я пытался вернуться назад, но пауки держали меня. Они меня не пускали, глодали меня, а цвета то появлялись, то исчезали. Я слушал цвета, и они тоже кричали. Красный и желтый кричали громче всех. Их тоже глодали пауки.

– Он всё пытался из окна выпрыгнуть,  – сказал Рыжий.  – Мы весь день по очереди его держали.

Он медаль что ли хотел? Вообще-то это он дал Эмэндэмсу эту дрянь.

– Кэти,  – сказал я,  – надо отвезти его в больницу.

Она быстро глянула на меня.

– В больницу? Давай я вначале папе позвоню.

Она посмотрела на Рыжего.

– Можно от вас позвонить?

Рыжий повел ее вниз.

– И там был еще один паук,  – продолжал Эмэндэмс, серьезно, но испуганно глядя на меня, как будто опасался, что я сам возьму и превращусь в паука.  – Не знаю, как его зовут, он сказал, но я забыл. Он сказал, что это мне за всю морковь, которую я съел. И я подумал… я же не знал… я раньше не знал ничего про морковь. И мне кажется, я не виноват.

Он плакал, по его лицу катились слезы, но оно не меняло выражения. Такой худой и испуганный, он был совсем не похож на Эмэндэмса, которого я знал.

– Как ты думаешь, это честно, что я должен расплачиваться за то, чего не знал?

– Нет,  – сказал я, откашлявшись.  – Ты не виноват.

Я обнял его, он весь дрожал. Кэти вернулась.

– Папа поедет сразу в больницу. Ты сможешь его нести?

– Ага,  – сказал я и поднял его. Он весил фунтов девяносто [14], не больше.

– Я так устал,  – говорил Эмэндэмс,  – меня так давно не было, и я совсем не спал…

Я спустился по лестнице и на руках вынес его из дома. Никто не попытался остановить меня. Похоже, всем было плевать.

Кэти отвезла нас в больницу. На полпути туда Эмэндэмс вдруг выкрикнул:

– Где я?

– Всё в порядке, парень, всё будет в порядке.

– Где я? – в ужасе кричал он.  – Почему я не понимаю, где я?

Мне было очень плохо, я не понимал, как это Кэти умудряется вести машину. Никогда еще мне не было так паршиво. Я просто вцепился в Эмэндэмса, пытаться поговорить с ним смысла не было. Мне вдруг подумалось, что он и для меня такой же младший брат, как для Кэти,  – настолько мне стало плохо.

Мистер Карлсон ждал нас в больнице. Мы подъехали прямо ко входу в отделение неотложной помощи, он ждал нас там. Я вылез и вынес Эмэндэмса, но держал его совсем недолго: мистер Карлсон взял его у меня из рук и понес в больницу, крепко прижимая его к себе.

Эмэндэмс рассказывал ему про пауков.

10

Мы дождались доктора, но он мало что смог нам сообщить: физически Эмэндэмс, конечно, восстановится, но в умственном отношении…

– Он теперь всегда будет таким? – спросила Кэти.

Она держалась молодцом, не рыдала, не устраивала истерик. Только по тому, как яростно и напряженно она теребила оборки своей блузки, и можно было понять, насколько она потрясена.

– Я не могу этого знать. Может быть, он поправится, а может, лишился разума навсегда. В любом случае, не думаю, что когда-нибудь он снова станет таким же, как был. ЛСД – мощный наркотик, люди по-разному на него реагируют. Если б только эти дети…

Тут я отключился – не было охоты выслушивать проповедь. Да и вообще, этот доктор бесил меня: кто дал ему право говорить такие вещи? Он должен был сказать, что Эмэндэмс выздоровеет, что уже завтра утром он снова станет собой. Разве он не видит, как его слова буквально рвут мистера Карлсона на куски? Разве он не видит, что они делают с Кэти? Да что он за доктор тогда?

– Давай я отвезу тебя домой,  – сказал я Кэти.

Она покачала головой.

– Не хочу домой. Я останусь здесь.

– Кэти, поезжай домой,  – сказал мистер Карлсон.  – Здесь ты ничем не сможешь помочь, но я хочу, чтобы ты была рядом с матерью, когда она узнает. Эмэндэмс проспит еще несколько часов, где-нибудь через час я тоже поеду домой. Не говори матери, пока я не приеду,  – его голос прервался.  – Что же мы ей скажем?

– Пойдем,  – сказал я, обнял Кэти за плечи и повел ее в машину.

– Погодите минуту,  – сказал мистер Карлсон.  – Брайон, я хотел сказать, что очень тебе благодарен. Я горжусь тобой, сынок.

Впервые в жизни я не взбесился, когда мужчина назвал меня «сынок». Я не знал, что сказать в ответ, так что просто кивнул и стиснул Кэти покрепче.

В машине Кэти разрыдалась. Я остановился в парке, обнял ее. Она была почти что в истерике, и я тоже плакал. Я не мог видеть, как она страдает, просто не мог.

– Не плачь, Кэти,  – сказал я.  – Пожалуйста, не надо.

– Боже мой,  – всхлипывала она,  – что если он сошел с ума навсегда? Он был такой милый малыш, самый, блин, милый малыш в мире!

Раньше я никогда не слышал, чтобы она ругалась или говорила «блин». Я попытался сосредоточиться на этой мысли, чтобы самому не расклеиться и не впасть в истерику.

– С ним всё будет в порядке,  – сказал я.  – Он снова станет как раньше.

– Нет,