Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

и лишайника, я увидела с одной стороны скалы вмурованный в нее столб — или это лучше назвать колонной? Затем проступили другие детали: архитрав сверху, потом еще одна колонна и еще одна. Стали видны их выступающие основания и вершины. Трудно было сразу понять, что это колонны, потому что они не были ни гладкими, ни бороздчатыми, как в древних храмах или современных судах. Они были волнистыми, то расширявшимися, то сужавшимися. В узких местах они расходились на дольки, словно разломленные плоды, и эти дольки идеально смыкались друг с другом. Колонны походили на случайную причуду природы ровно настолько, чтобы их можно было проглядеть, и были симметричны ровно настолько, чтобы в их форме виделся разумный замысел.

Однако — здесь. В сердце соснового бора на высоте восемьдесят пять тысяч футов над уровнем моря, посреди горного хребта. Ну да, конечно. Охотно верю.

— Может, ее обработали, — предположила я. — Вручную? Инструментами?

Но кто? Очевидно, какой-нибудь эксцентричный поселенец конца девятнадцатого века — самое милое дело, чтобы расслабиться после того, как целый день охотишься на дичь, строишь хижины, бегаешь от медведей и борешься с дизентерией.

По глазам Бьянки ясно читалось, что мне стоило бы соображать получше. Типично материнский взгляд.

— Не думаю.

— Почему ты так уверена?

Ну серьезно, она что, действительно считает, что может так убежденно об этом говорить?

— Она сама мне сказала.

— Но не вслух же. Правда ведь?

— Попробуй к ней прикоснуться.

Что ж, со мной случалось и кое-что постраннее. Вечно сухое пятно на моей щеке служило напоминанием о том, что нас в любой момент могут ткнуть лицом во что-то, чего мы не понимаем и никогда не поймем. Поэтому я подошла поближе и обратилась в веру камнепоклонников.

Чем камни больше, тем проще им заявлять о своем огромном возрасте. Они — нагляднейший символ давних времен. Для меня лучшим примером служит цепочка гор, прозванных Флэтайронами. Пять колоссальных кусков песчаника, образовавшихся триста миллионов лет назад и поднятых почти вертикально медленным и сокрушительным столкновением тектонических плит, которое создало Скалистые горы. Они древние. Древние, как путешественники во времени из додинозавровых эпох.

А эта скала, на которую я возложила руки? Ее, должно быть, создали те же самые события, те же самые процессы, и в сравнении с прочими она была лишь крошечным камушком.

И все же?..

И все же.

Я пришла, я увидела, я ощутила… нечто. И что же я должна была осознать?

Парадоксы, вот что я ощущала. Эта невероятная громадина с колоннами была здесь на своем месте, как головокружительно древний элемент пейзажа. И одновременно нет. Она была частью тех же геологических процессов, воздвигших горный хребет длиной три тысячи миль. И при этом являлась чем-то большим, исключением из правил, чужачкой, в чьем создании, точно так же как в строительстве церкви, возле которой мы оставили машину, участвовал разум.

Она не просто пережила сотни миллионов лет, перескочив через динозавров, и первых млекопитающих, и нас. Ее корни уходили куда глубже. Если Флэтайроны пересекли озеро времени, эта скала преодолела океаны.

Ощущение было сродни падению, но лишь отчасти. Лишь пока я не достигла границы вечности. Стоит ее пересечь — и ты больше не падаешь. Падению нужна точка отсчета, нужны пролетающие мимо предметы и приближающаяся земля, а для меня все это было уже в прошлом. Время есть функция гравитации (кажется, это Эйнштейн сказал?), а для меня гравитация исчезла, как и любое чувство времени, и все, что я знала, разлетелось во все стороны и в никуда.

За исключением той аномальной штуковины, к которой прилипли мои руки.

Существовала сама скала — слои осадочной породы, складывавшиеся песчинка за песчинкой, точно так же, как и в любом другом месте. Но здесь, и только здесь, была еще и форма. А за формой скрывалась идея. А за идеей… что это было, способ мышления?

Иной способ мышления?

Откуда я вообще это знала?

Я снова услышала те же слова, на этот раз пришедшие изнутри меня:

Ты узнаешь их, когда почувствуешь их.

Ты узнаешь их, когда увидишь их.

Ты узнаешь их, когда прикоснешься к ним.

Нет. Я этого не хочу. Правда не хочу.

У меня опять закружилась голова, потому что снова возникла связь, точка отсчета, я возвращалась назад назад назад назад назад, и, может, это скала тащила меня к себе, а может, это я тащила ее, но невозможно было поверить, что я могу растянуться так сильно, так далеко, через такой огромный отрезок времени. Между нами было слишком много пустоты. Но я была точкой, и скала была точкой, и мы были точно запутанные частицы, и воздействовать на одну из нас значило одновременно воздействовать на другую, неважно, как далеко мы находимся друг от друга.

Потом вернулась гравитация, а вместе с ней — время, миллиарды лет, десятки и десятки миллиардов — хотя нет, даже Вселенная не настолько стара.

Ответ был тише шепота, но так очевиден: эта Вселенная — да. Но начни выстраивать из них цепочку — и у тебя получится очень интересная система.

Неважно, откуда я это знала. Как я вообще смогла такое пережить? Хрупкий человеческий рассудок не способен прикоснуться к подобным вещам, воспринять их, испытать их, ощутить их целиком и продолжать после этого функционировать. Где бы сейчас ни находилось мое тело, оно, должно быть, пускало слюну, если, конечно, давным-давно не сгнило вместе со всеми своими шрамами.

Ответ снова был очевиден: в детстве меня на это настроили. Я уже соприкасалась с этим измерением, и с той поры оно просачивалось в меня, в то время как я изначальная — та, кем я должна была стать, — понемногу отслаивалась и улетучивалась сквозь сухое пятно, которое тоже было своего рода шрамом.

А потом я снова начала падать — недолго, но с достаточной высоты, — и с громким шмяком плюхнулась задницей на землю.

Она меня оттащила. Бьянка меня оттащила.

Она уселась рядом со мной и обнимала меня, пока я пыталась подняться, способная лишь на жалкое барахтанье. И — о боже… я и правда пустила слюну.

— Я боялась, что она отнимет тебя у меня, — сказала Бьянка. — Мне кажется, это может случиться с кем угодно. Не только со мной.

Она баюкала меня так, как мне хотелось при первой нашей встрече, и все, что я видела, глядя на нее, — земную мать с коричневой кожей и мягкими бедрами, которая могла помочь мне снова стать прежней.

— Я ведь говорила, что почти ничего не помню о детстве, и