Дневник утраченной любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Помилуйте, это ведь только собака! И что такое двенадцать кило?

Двенадцать кило любви весят очень много. Еще как много! А когда они исчезают, превращаются в тонну.

* * *

Животные вытаскивают из нас лучшее.

С Фуки я был нежным, честным, жизнерадостным, любящим, терпеливым и ответственным.

Она прожила рядом со мной прекрасную собачью жизнь, а я рядом с ней – отличную человечью.

* * *

Благодаря собаке я каждое утро радовался, что живу на свете, принимал новый день как подарок. Я ходил, бегал, играл, наблюдал за природой и сменой времен года, спал в неге, работал в мире, без устали пробовал повседневность, старался обострить чувства до предела.

Моя учительница счастья ушла. Как я выполню домашнее задание по счастью, мама?

* * *

Фуки разбередила наши раны. Ее смерть не ограничивается ее смертью, она есть метафора других смертей. Каждый из нас еще раз потерял своих ушедших. Мы бродим по дому с покрасневшими от слез глазами и чувствуем неловкость, сталкиваясь друг с другом.

Дафна захандрила. Она все время ждет, что за открытой дверью покажется Фуки, тычется мордочкой в подушки, ковры и кусты, где любила возлежать ее мать. Я не знаю, как объяснить, что произошло и чего больше не будет… Люлю без конца болеет. Диарея, экзема, воспаления… Любая напасть годится, чтобы прогнать горе и непонимание. Теперь вот захромал… Ничего удивительного – они прожили с матерью двенадцать лет.

Мы, люди, спасаемся хорошей новостью: трансплантат прижился, Коломбу скоро выпишут.

* * *

Время от времени мы переглядываемся и говорим:

– Вы только подумайте – этим летом мы должны были оплакивать Коломбу, а она прекрасно себя чувствует. С ней все хорошо.

До чего медлительна наша радость… Она не взрывается фейерверком. Тащит на горбу тревогу. Мы тоже с трудом оправляемся после четырехмесячного сражения в отделении интенсивной терапии.

По сути дела, мы переживаем нечто совершенно необычное – траур по трауру. Каждый слишком долго думал, что рискует потерять Коломбу, и позволил этой вероятности прорасти вглубь себя… Придется выкорчевывать…

* * *

Ноан. «Мадам Пылинска и тайна Шопена» в имении, где композитор жил с Жорж Санд. Фестиваль организован в старинной овчарне, по соседству с барским домом.

На улице +38 градусов, еще жарче в зале без кондиционера, и уж совсем нечего говорить про сцену под светом прожекторов. Как же я ненавижу искусственный мех, в котором играю мадам Пылинску! Кто надевает норку в сауну?

Публика мгновенно оказывается в нашей власти, и все мы забываем о летнем зное.

В какой-то момент Николя вдруг случайно растягивает темп «Первой баллады», я бросаю на него незаметный взгляд, понимаю, что мой друг сейчас потеряет сознание, но он каким-то волшебным образом справляется с дурнотой и с блеском заканчивает отрывок.

Мы подпитываемся от публики, доигрываем спектакль на высокой ноте и выходим во двор. Прохладный ночной ветерок обдувает лица, но я не могу расслабиться – подписываю книги и отвечаю на вопросы поклонников.

Наконец-то садимся в машину. Мой администратор Кристоф – добрейший человек, но сейчас он ворчит по делу: нерадивых, часто болеющих работников никто не любит.

– Мне нужно подышать…

Я опускаю стекло, но это мало что дает.

Кристоф останавливается на заправке, я открываю дверь, выхожу и падаю без чувств.

Прихожу в себя, лежа на асфальте, Кристоф и Николя склонились надо мной, они в панике. Я шепчу:

– Не пугайтесь. Блуждающий нерв. Родительское наследство.

Хорошо вернуться к жизни. Я дышу пряным воздухом полей. Звезды усыпали небо. Вода, которую Кристоф льет мне в рот, кажется нектаром. Я переживаю второе рождение, зная, что покидаю, что обретаю заново, что меня ждет. Пьянящая радость жизни…

Мы продолжаем путь, едем долго, но меня переполняет ликование. Ложусь спать счастливым.

Только для дневника: теряя сознание, я тоже ликовал. «Я поступаю как она, сейчас мы воссоединимся».

* * *

Смерть слишком часто кажется болезненным решением. Не счесть случаев, когда я восклицал: «Довольно, пусть все это сейчас же закончится!», мечтая сдохнуть.

Как нельзя более кстати какая-то часть меня сопротивляется пожеланию.

Мозг восстанавливает равновесие.

Я переживаю разделение.

Я – результат разделения.

* * *

Коломба возвращается домой, проведя в больнице несколько месяцев.

* * *

Внезапно я начинаю писать.

Лето предполагалось совсем иным. Вместо отдыха я борюсь с силами небытия, становлюсь на сторону жизни, добавляю жизнь к жизни.

Книга будет называться «Феликс и незримый источник».

* * *

Опережающая ностальгия…

Я переживал это чувство, когда махал маме, прежде чем сесть в такси, мы гуляли, разговаривали, смотрели спектакль. В радостные моменты я говорил себе: «Пользуйся! Однажды все исчезнет». Реальность принимала форму воспоминаний.

Опережающая ностальгия…

Будущее наносит удар кинжалом настоящему.

Несчастье вонзает кинжал в сердце счастью.

Небытие убивает кинжалом жизнь.

* * *

Опережающую ностальгию генерирует мозг: «Это я оставлю, оно прекрасно и драгоценно».

Печальное и сладкое чувство.

Соль бытия.

* * *

Воспитывать вкус к уникальному, соизмерять хрупкость, чувствовать эфемерное.

Я применю опережающую ностальгию, чтобы ничего не испортить и не потерять.

* * *

Работа продвигается. Книга заявляет о себе.

Она захотела родиться, и я подчинился.

Не я ее диктую – она сама себя надиктовывает мне.

* * *

Я всего лишь повивальная бабка моих книг.

Как же мне нравится этот женский термин!

* * *

Я закончил первый вариант и благодаря Жизели все вычистил, ликвидировал пыль и натер воском.

Ян и Брюно читают после нее.

Возвращаются ко мне и восклицают:

– Ты понимаешь, что написал?!

– ?

– Историю мальчика, который сумел воскресить свою мать.