Дневник утраченной любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Таксист высаживает меня у невысоких ворот цвета бычьей крови.

Домик Рикленов похож не на коттедж, а на декорацию коттеджа. На водосточных трубах сидят терракотовые голуби, лаковые бульдоги сторожат крыльцо, в подвесных клетках сидят фарфоровые воробьи, железные мо́били свистят под ветром, на окнах красуются ящики с геранями, вдоль заросшего плющом фасада выставлены глиняные кувшины и жардиньерки – все создает идиллическую буколическую атмосферу.

– Заходи, Эрик, заходи скорее!

Соланж Риклен высунулась в окно, трясет кудряшками и подгоняет меня:

– Ну же, поторопись!

Неужели так заметно, что я торможу?

Рене Риклен открывает низкую дверь, и в воздухе разносится звон колокольчиков.

– Как же мы рады вас видеть!

Он протягивает ко мне руки, я пожимаю сухую ладонь, преподношу старикам коробку шоколадных конфет, купленных в Брюсселе.

– Из самого́ Брюсселя?!

Они в восторге…

Мы обмениваемся любезностями, и меня ведут на экскурсию по тесной хижине, которой хозяева гордятся, как Людовик Четырнадцатый Версалем. Я восторгаюсь тканью виши, подушками в наволочках, вышитых крестиком, мебелью, натертой воском, выцветшими обоями – мне хочется доставить Рикленам удовольствие. Ненужного барахла здесь столько, что я легко импровизирую и завоевываю их доверие. Моя многословность объясняется очень просто: я боюсь предстоящего разговора…

Мы возвращаемся в тесную гостиную, к камину, украшенному букетами сухостоев. Риклены опускаются в кресла и тонут в них. В домашней обстановке, мне кажется, они выглядят намного старше, чем во время нашей последней встречи в Страсбурге. И одежда, и дом стали им велики…

Оба одновременно вскидываются, расстроившись, что забыли предложить гостю напитки.

– Вина? Готов спорить, ты перенял вкусы отца.

– О да, Поль любил выпить!

– Рене припрятал несколько бутылочек с нашей родины, из Эльзаса.

– Поль тоже был оттуда, Соланж. Шмитты жили в Кольмаре.

– Ты ведь будешь белое, да?

Я чувствую, что отказ огорчит Рикленов, и беззастенчиво вру – ссылаюсь на вчерашний «бурный» вечер, хотя вообще не пью.

– Тогда, может, отвар? – спрашивает разочарованная Соланж.

– Мне не хочется вас утруждать…

– Какие глупости! – восклицает старушка. – Мой напиток тебя подкрепит! – Она сама потрясена неожиданно прорезавшимся материнским инстинктом.

Щелкнув суставами, госпожа Риклен бежит на кухню, а Рене встает за пирогом. Муж и жена суетятся, но медленно и осторожно.

– Цейлонский или «Эрл Грей»?

Отвар у Рикленов – то же, что чай.

Я позволяю себе невинную шутку:

– Бергамот.

Соланж заглядывает в гостиную:

– Прости, у меня только цейлонский или «Эрл Грей».

– Тогда «Эрл Грей».

– Ты не пожалеешь, он очень вкусный.

Рене Риклен воспользовался паузой и принес жестяную коробку с фотографиями:

– Мы отобрали их для вас в воскресенье.

Я растроган заботой стариков: оказывается, встреча важна не только для меня, но и для них.

Мы рассматриваем свидетельства прошлого, я вижу молодого отца среди бравых дзюдоистов. Соланж и Рене охотно комментируют, называют фамилии людей, которых я не узнаю по лицам.

Откусываю пирог – о ужас! – соленый, жесткий и вязкий. Тесто липнет к языку.

– Ты, случайно, дрожжи не забыла положить? – вопрошает Рене с комичной гримасой на лице – он не понимает, что проглотил.

Соланж награждает мужа высокомерно-презрительным взглядом:

– В савойское тесто дрожжи не кладут!

– Но пирог вышел плоский как блин…

Старушка взмахивает ресницами и отвечает с вызовом в голосе:

– Я сменила форму, ретроград ты несчастный!

Возразить нечего, и Рене решается откусить еще.

– Слишком тяжелый…

– Тяжелый?! Мой пирог?! Я пеку из лучших продуктов.

– Да, но…

– Сходи к дантисту, милый. Мой пирог очень даже хорош!

Она поворачивается и спрашивает, чуточку агрессивно:

– Разве не так?

Ловушка захлопывается: что бы я сейчас ни ответил, один из стариков обидится. Выбираю третий путь.

– Расскажете мне об отце?

– Да-да, конечно…

Рене и Соланж не скрывают волнения:

– Приятно вспоминать прошлое.

Они переглядываются, и женщина кивает мужу. Он откашливается и начинает:

– У нас мурашки бежали по коже, когда Поль рассказывал нам о тебе. Он очень тобой гордился. Очень.

Соланж вмешивается:

– Он был влюблен!

– В каком смысле?

– Твоему папе не хватало слов, когда он говорил о тебе.

Я так смущен, что опускаю глаза. Старушка всплескивает руками:

– Ты не знал?

– Мне доставались головомойки и нотации.

Рене Риклен сурово хмурится, говорит назидательным тоном, как будто мне десять лет:

– Он вел себя как хороший отец.

Соланж Риклен морщится, попробовав пирог:

– Я, наверное, забыла взбить белки.

– А я что говорил! – восклицает ее муж.

– Замолчи! Не ошибаются только бездельники.

Они снова переглядываются и… закрывают пироговую тему.

Она обращается ко мне:

– Отец тебя боготворил, мой мальчик, но не хотел, чтобы ты это знал!

– Еще как боготворил! – подхватывает старик и вдруг умолкает, не справившись с нервами.

Жена, сердито фыркнув, «перехватывает управление»:

– Он говорил о тебе до…

– До чего?

– До твоего рождения.

– Как это возможно?

– Он прекрасно помнил день, когда…

– Когда что?

– Когда это свершилось.

Соланж облегченно выдыхает. Рене возбужденно кивает.

Я в ужасе: передо мной двое сумасшедших. Хочется сбежать, и я как зомби поднимаюсь со стула.

Они трясутся от волнения. Соланж сердится на мужа:

– Мы сбились, Рене, и он не понимает.

– Еще как понимает.

– Нет.

Соланж цепляется за мою руку. У меня нет сил противиться немой мольбе, и она, облегченно вздохнув, спрашивает: