Тайный Санта - Триш Арнетьо

Генри считал ее квест чем-то вроде временного помешательства. Которое рано или поздно пройдет. Она не понимала этих людей. Их не интересовали комфорт и деньги. Нельзя было всерьез ожидать, что она сможет уговорить сдаться того, кто всю жизнь прожил в этом коттедже, на этой земле. Даже если она применит всю свою силу убеждения, а она у Клодин была велика. Генри продолжал надеяться, что Клодин просто найдет другой участок во время одной из своих героических поездок. У него все было уже почти готово, и он с нетерпением ждал, когда можно будет внести последние изменения в проект в соответствии с особенностями участка. Он не собирался спорить с Клодин, но и не хотел, чтобы она чувствовала себя проигравшей. Во всем было виновато упрямство мистера Миллера, а не ее непрофессионализм.

— Мне кажется, ему просто нравится этот коттедж, Клодин.

— Далеко не всем нравится отсутствие перемен — вечно одно и то же, день за днем, день за днем. Не всем же быть такими, как ты. Ты продолжай заниматься дизайном. А я достану землю.

В последнее время в ее разговорах с ним все чаще стали появляться незаслуженные упреки. Тем утром, например, он встал всего лишь на полчаса позже ее и немедленно получил в лицо едкое: «Надеюсь, ты наконец выспался». Генри сделал вид, что не расслышал. Вино, виски, водка. Теперь уже было все равно. Казалось, ее уколы лишь усиливали вкус. Одержимость превращала Клодин в человека, которого Генри узнавал теперь с трудом. У нее кончились идеи. Каждый раз, когда молодой фермер прогонял ее, она разражалась ругательствами. Генри полюбил эти моменты. Ему нравилось, когда Клодин становилась с ним по-настоящему груба и начинала оскорблять, — тем самым она как бы выдавала ему разрешение пить в любое время дня.

Чаще всего он прятался в закутке для завтрака, за кухней, где обычно работал над чертежами дома. Клодин ожидала, что он вот-вот закончит, и обыкновенно к третьему, четвертому или седьмому бокалу Генри начинал получать удовольствие от работы. Забыв о своей неполноценности, он погружался в мир высоких входных арок и изгибов перил в начале широкой парадной лестницы. В процессе работы он многое про себя понял. Какое огромное значение для него имело свободное движение воздуха. Возможность беспрепятственного прохода из одной комнаты в другую. Он часами выстраивал философию за каждым своим выбором, не обращая внимания на то, что причины были понятны только ему. Сама мысль служила напоминанием, что это было искусство, а не чушь собачья. Работа составляла смысл его жизни. Он подолгу сидел над своими чертежами, размышляя о разнице между сознательным и инстинктивным выбором, признавая, что в жизни оба подхода имели место, а в дизайне — особенно.

И несмотря на то что Генри снова теперь спал в их общей кровати, бывали вечера, когда он так и отключался в своем закутке. Он знал, что пьет слишком много. Это мешало. Мешало и им с Клодин, и его работе. Порой казалось, что он только и ждет, когда Клодин наконец станет от него тошно. Он не мог избавиться от разочарования в себе самом. И все же — все это время, среди всех упреков и оскорблений, которыми она осыпала его, Клодин ни разу не назвала его пьяницей. Ни разу не сказала, что ему надо меньше пить или вообще сделать перерыв. Ни разу не бранила его за пьянство. За разное другое — да, но только не за это. Генри так и не мог понять почему, на протяжении многих лет — до самой последней своей ночи.

Вечер, когда произошли убийства, выдался беспокойным.

Рыдая, Клодин распахнула дверь и вбежала в столовую. Генри сидел за обеденным столом и что-то чертил, допивая четвертый «Манхэттен». Он поднял на нее взгляд и выронил карандаш. Ее лицо было в крови. Правый глаз представлял собой театральную смесь розового и красного.

— О господи, что случилось?

— Джонатан Миллер, вот что! — выкрикнула она. Надо было как можно быстрее все правильно объяснить. — Я так много работала, чтобы это случилось. Для нас. И для него! Старалась объяснить ему, насколько ему будет лучше, если он продаст землю.

— Я знаю, знаю, — сказал он, вглядываясь в ее лицо. Она знала, что оно опухало у него на глазах. Она это чувствовала. Рана на голове кровоточила. Из носа сочилась сукровица. Она нашла салфетку и громко высморкалась. Взяв другую, промокнула рану.

Генри опрокинул в себя остаток коктейля. Достал из стакана кубик люда и попытался приложить его к голове Клодин, но она оттолкнула его руку. Она часто и тяжело дышала — пыталась восстановить контроль над собой. У нее кружилась голова. Хотя, стоп, кто из них качался? Она справится. Единственное, что ей оставалось, — перевести дыхание и продолжать.

— Я доехала до коттеджа и оставила машину перед домом. Как всегда. Вышла из машины. Рассчитывала на дружелюбный прием — я думала, он будет рад, что наконец принял решение. Я постучала. И он открыл дверь. Молодого рабочего не было дома. Сначала у меня было хорошее чувство.

Клодин зарыдала сильнее. Все это должно было подействовать на Генри, ведь она никогда не плакала. Когда он протянул руку, чтобы дотронуться до нее, Клодин отпрянула назад.

— Прости, — прошептала она.

Она сползла на пол и села, опершись спиной о диван, не в силах говорить. Только слегла ощупывала голову в разных местах, проверяя, нет ли других ран. Ей нужно было прийти в себя. Он тоже сел на пол. Рядом, молча. И терпеливо ждал, когда она наберется смелости продолжать. Прошло несколько минут, прежде чем Клодин снова заговорила. Она хотела подробно объяснить каждую минуту. Глядя на нее стеклянными глазами, Генри отхлебнул прямо из бутылки.

— Он выглядел по-другому…

Она остановилась. Еще одна салфетка. Снова высморкалась.

— Я думала, он собирается мне сказать: «Я подумал о том, что ты предлагаешь, я «за»! Прости, что думал так долго». Но он смотрел в пол, а когда он поднял взгляд… когда он поднял взгляд, он обозвал меня сукой и ударил по лицу. — Она повернулась к нему боком, чтобы он лучше рассмотрел. — Видишь отпечаток его руки?

Генри подвинулся, покачнувшись, распространяя вокруг запах виски. Она взяла салфетку и на этот раз разрешила ему осторожно прижать ее к своему виску.

— Нет отпечатка. А потом?

— Он снова меня ударил, и я отлетела к стене. Это было ужасно, мои губы… я закричала… закричала…

Он смотрел на нее не моргая.

— Я сама во всем виновата. Ты был прав. Надо было давно отказаться…

Он снова глотнул из бутылки.

— Вот скотина! Скотина, скотина, скотина, скотина…

— В общем, я убежала.

Слезы снова потекли по ее щекам.

— Еле добралась до двери, оттолкнула его и побежала. Никогда в жизни я так быстро не бегала. Я не оглядывалась. Завела машину и поехала сразу домой. — Ее била дрожь.

Его лицо передернуло, он сидел и все потирал руки, словно пытался развести огонь. А потом издал вопль, наполнивший комнату:

— Я звоню в полицию.