Дипломатия - Генри Киссинджер

Никсон старался вести страну, руководствуясь концепцией национального интереса Америки — как ни отвратительна была эта идея для многих традиционных идеалистов. Если великие державы, включая Соединенные Штаты, будут добиваться обеспечения собственных интересов рационально и предсказуемо, как полагал Никсон, — в духе философии Просвещения XVIII века, — тогда равновесие возникнет как следствие столкновения соперничающих интересов. Подобно Теодору Рузвельту — но в противоположность любым другим американским президентам XX века, — Никсон полагался на то, что баланс сил обеспечит стабильность, и считал, что сильная Америка очень важна для глобального равновесия.

Обе эти точки зрения были в те времена в высшей степени непопулярными. Никсон в интервью журналу «Тайм» 3 января 1972 года заявил так:

«Мы должны помнить, что в мире только тогда сохранялись продолжительные исторические периоды мира, когда существовал баланс сил. Ведь именно тогда, когда одна страна становится в итоге более сильной по сравнению со своим потенциальным соперником, возникает опасность войны. Поэтому я полагаюсь на мир, в котором Соединенные Штаты сильны. Я думаю, что мир будет более безопасным и будет лучшим, если будут существовать мощные и здоровые Соединенные Штаты, Европа, Советский Союз, Китай, Япония, взаимно уравновешивающие друг друга, не действующие друг против друга, то будет ровный баланс»[993].

В то же время Никсон являлся отражением существенной неоднозначности своего общества, которое так хотело выглядеть твердолобым, но все еще черпающим силы в традиционном идеализме. Совершенно неуместно, но президентом, наиболее почитаемым Никсоном, — хотя его собственные принципы были весьма далекими от вильсонианства, — был именно сам Вудро Вильсон. Каждый новый президент выбирает портреты своих предшественников, которые он предпочел бы повесить у себя в кабинете. Никсон выбрал Вильсона и Эйзенхауэра. А когда он распорядился, чтобы в Овальном кабинете поставили старый письменный стол Вильсона, получилось так, будто ирония преследовала Никсона: стол, который добыл комендант Белого дома, оказался принадлежащим не Вудро Вильсону, а Генри Уилсону, вице-президенту при Улиссе Гранте.

Никсон часто прибегал к стандартной вильсоновской риторике. «У нас действительно есть судьбоносное предназначение, — говорил он, — дать миру нечто большее, чем простой пример, который могли показывать другие страны в прошлом… пример духовного лидерства и идеализма, который не в состоянии дать ни материальная сила, ни военное могущество»[994]. И он на деле, а не только на словах, разделял великую американскую мечту о внешней политике, свободной от личной выгоды:

«Говоря от имени Соединенных Штатов, я могу утверждать следующее: мы не претендуем ни на чью территорию; мы не ищем господства ни над каким другим народом; мы претендуем на право жить в мире, не только для самих себя, но и для всех народов на земле. Наша мощь может использоваться лишь для того, чтобы сохранять мир, и никогда для того, чтобы его разрушать, лишь для того, чтобы защищать свободу, и никогда для того, чтобы ее нарушать»[995].

Призывы к альтруизму со стороны президента, который в том же духе настаивал, что будущее мира будет предопределяться пятью великими державами, преследующими собственные национальные интересы, представляли собой новаторский синтез американского опыта. Никсон воспринимал американский идеализм всерьез в том же смысле, когда он разделял страстный интернационализм Вильсона и его веру в незаменимость Америки. Но он чувствовал себя в равной степени обязанным соотносить миссию Америки с собственными выводами по поводу того, как на самом деле функционирует мир. Даже если Никсону хотелось бы, чтобы его страна придерживалась вильсоновских ценностей, он также с болью осознавал, что на его долю выпала судьба исполнить неблагодарную обязанность прекращения Америкой крестовых походов в защиту этих ценностей посредством отправки своих вооруженных сил по всему свету.

Главным для Никсона послужила американская исключительность, хотя широкие знакомства с иностранными руководителями научили его тому, что альтруистов среди них не так уж и много. Если бы им можно было дать сыворотку правды, то большинство из них высказалось бы в пользу большей предсказуемости в американской внешней политике, и они сочли бы национальный интерес Америки более надежным внешнеполитическим фундаментом, чем альтруизм. Вот почему Никсон предпочитал одновременно действовать в двух направлениях: задействовать вильсонианскую риторику для разъяснения своих целей, апеллируя к национальному интересу Америки для подкрепления собственной тактики.

По иронии судьбы, приверженность Никсона такому пониманию роли Америки в борьбе за мир во всем мире должна была бы выдвинуть его в положение противника такого большого числа знаменитых американских современников, которых ранее причисляли к сторонникам вильсонианства, но которые сейчас требовали проведения политики, сводившейся, по мнению Никсона, к отказу от международной роли Америки. Никсон, хорошо понимая, что даже его собственное видение характера глобальной ответственности Америки сводилось, если сравнить его с точкой зрения его предшественников, к отступлению от прежних рубежей, видел свою задачу в определении устойчивой роли для идеалистической Америки в беспрецедентно сложной международной обстановке — такой роли, в которой, по мнению Никсона, вильсонианство и Realpolitik слились бы воедино.

Стратегия сдерживания раннего послевоенного периода выдвинула Америку на передовые позиции любого международного кризиса; возвышенная риторика времен Кеннеди поставила задачи, стоявшие за пределами физических и эмоциональных возможностей Америки. В результате этого американская справедливость превратилась в ненависть к самой себе, а критика перенапряжения сил — в самоустранение. В подобной обстановке Никсон посчитал своей первоочередной задачей расставить все, что касается опыта, связанного с Вьетнамом, по своим местам. Соединенные Штаты оставались жизненно важным фактором международной стабильности, но они оказались не в состоянии проводить политику бесконтрольного вмешательства в чужие дела, в результате которого свыше 500 тысяч американцев оказалось в Индокитае, не имея стратегии победы. Выживание человечества коренным образом зависело от отношений между двумя сверхдержавами, но мир во всем мире зависел от того, сможет ли Америка провести грань между теми обязательствами, по которым ее роль была просто полезной, и теми, по которым ее собственное участие было незаменимым. И сможет ли Америка выполнять последние, не развалившись при этом.