Ленин. Человек, который изменил всё - Вячеслав Никонов

Ферстер и его коллега-терапевт Миньковский приехали в Москву 12 марта. Сначала их отвели в Политбюро, затем – к Ленину, у которого обнаружили «почти полную афазию» и «ясное сознание». Вечером пациент смог говорить отдельные слова и обрывки фраз.

А четырнадцатого марта вышел специальный номер «Правды», посвященный 25-летию I съезда РСДРП, где отметились статьями все руководители, первополосные материалы написали Каменев и Зиновьев. Но внимание всей страны привлекли, во‑первых, материалы 9-й полосы, где были впервые опубликованы медицинские заключения о значительном ухудшении здоровья Ленина за подписями Миньковского, Ферстера, Крамера, Кожевникова и Семашко. А, во‑вторых (а может, и во‑первых), статья Радека на четвертой полосе под названием «Лев Троцкий – организатор побед», где не раз использовались слова «великий» и «гений».

Валентинов писал: «В те дни, встречаясь с моими знакомыми, я, после почти обязательных слов о внезапной болезни Ленина, много раз слышал такой вопрос: “А статью Радека читали? Что это значит?”… Подобное возвеличение появляется именно в момент, когда правительственное сообщение, говоря об опасной болезни Ленина, дает понять, что от руководства партией и страной Ленин отошел… В этом выдвижении Троцкого на вакантное место после ухода Ленина видят смысл его статьи»2701. Схватка за власть началась.

В эти дни жизнь или смерть Ленина опять оказались в руках Сталина. 17 марта он написал Зиновьеву и Каменеву: «Только что вызвала меня Надежда Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в “ужасном состоянии, с ним припадки, не хочет, не может дольше жить” и требует цианистого калия, обязательно. Сообщила, что пробовала дать калий, но “не хватило выдержки”, ввиду чего требует “поддержки Сталина”». Не очень, правда, понятно, как лишившийся речи Ленин объяснил супруге, что ему нужен именно цианистый калий и что помочь ему с этим может именно Сталин. Зиновьев получил записку первым и вывел на ней: «Нельзя этого никак. Ферстер дает надежды – как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя». Каменев под этим подписался.

Сталин 21 марта вынес вопрос на рассмотрение уже всего Политбюро, сопроводив запиской: «Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время беседы со мной из своего кабинета, где мы вели беседу, и с волнением требовал “согласия Сталина”, ввиду чего мы вынуждены были оба раза прерывать беседу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: “прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование”. В. Ильич действительно успокоился. Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима»2702.

Было решено не рассматривать вариант эвтаназии, а, напротив, интенсифицировать лечение, пригласив дополнительных светил из-за рубежа. К Ферстеру и Миньковскому добавились знаменитые профессора невропатологии и психиатрии из Швеции – Хеншен, Германии – Адольф Штрюмпель, Освальд Бумке, Макс Нонне. Привлекали гонорарами. Но кто-то работал и по идейным соображениям, и не потому, что был коммунистом. Бумке, например, напишет, что он боролся за жизнь Ленина потому, что «после его смерти ожидались приход к власти радикального крыла, отмена новой экономической политики, разрыв любых торговых отношений с заграницей и полный экономический крах России»2703.

В марте и апреле в ленинской приемной в Кремле ежедневно несли дежурство 6–8 российский и зарубежных докторов. Они приходили к выводу о возможности выздоровления, в чем и уверяли членов Политбюро. Их подписи стояли под постоянно публиковавшимися в прессе бюллетенями о здоровье Ленина, которые констатировали либо улучшение, либо стабильное состояние. Толку от такого обилия светил было мало, поскольку, как жаловался тот же Бумке, они проводили время в научных спорах, а для решения, которое в обычной клинике принимает медсестра, требовался консилиум и чуть ли не санкция ПБ.

Ленин мог, казалось, понимать других, но не был способен ничего сформулировать. «Весь лексикон его был только несколько слов, – описывал Розанов трагизм положения. – Иногда совершенно неожиданно выскакивали слова: «Ллойд Джордж», «конференция», «невозможность» – и некоторые другие. Этим своим обиходным словам ВИ старался дать тот или другой смысл, помогая жестами, интонацией. Жестикуляция порой бывала очень энергичная, настойчивая, но понимали ВИ далеко не всегда, и это доставляло ему не только большие огорчения, но и вызывало порой, особенно в первые 3–4 месяца, припадки возбуждения. ВИ гнал от себя тогда всех врачей, сестер и санитаров. В такие периоды психика ВИ была, конечно, резко затемнена, и эти периоды были бесконечно тяжелыми и для Надежды Константиновны, и для Марии Ильиничны, и для всех нас»2704. В конце апреля – начале мая зарубежные светила медицины стали разъезжаться. Дежурили по двое или по трое: Нонне и Осипов, Гетье и Розанов, Нонне и Бехтерев.

Ленина 14 мая вынесли в Кремле на веранду. Доктора рекомендовали переехать в Горки. На следующий день подготовили машину: приспустили колеса, чтобы меньше трясло, сняли переднее сиденье, положили надувной матрас и положили на него Ленина, предварительно накачав снотворными. За полтора часа, что заняла дорога до Горок, он не проснулся. Там Ленин знаками показал, где хотел бы жить, выбрав свою первоначальную маленькую комнату с видом на село Горки.

Доктор Осипов замечал: «В Горках началось постепенное оправление, и к концу мая он чувствовал себя уже настолько хорошо, что начал интересоваться восстановлением речи»2705. Ферстер вернулся 17 мая и тоже констатировал улучшение состояния по сравнению с московским. И именно он начал занятия по восстановлению речи. А с 19 мая к этим усилиям присоединился крупнейший специалист в этой области доктор Доброгаев. Учили звукам и простейшим словам, которые Ленину уже давались к его вящему удовольствию2706.

Занятия эти, видела Крупская, «велись регулярно почти в течение месяца и имели успех. К этому времени ВИ прекрасно мог понимать речь окружающих и даже мог сам повторять слова. Но около 22 июня начинается новое и последнее обострение болезни, которое продолжалось около месяца. У него было в то время состояние возбуждения, были иногда галлюцинации, он страдал бессонницей, лишился аппетита, ему трудно было спокойно лежать в постели, болела голова, и он только тогда несколько успокаивался, когда его в кресле возили по комнате»2707. Лето было дождливым. Врачи и домашние своим мельтешением страшно раздражали. Ленин уходил в себя, прятался под простыню и тихо разговаривал сам с собой. Приступы беспокойства, возбуждения, замутнения сознания еще повторялись, и в такие моменты он всех гнал от себя.

И, похоже, Ленин сам себе наметил план выздоровления. Он начал целенаправленно разминать ноги. Вставать с кровати, пытаться двигать неподвижной правой ногой. Потом делать несколько шагов, держась за что-то. Затем его основным гимнастическим снарядом стала лестница.

В середине июля он даже выразил желание перебраться в комнату Крупской, которая замечала: «Прекратились всякие боли, явился нормальный крепкий сон, вошел в норму желудок, стала правильнее работать левая рука, явилась возможность не только сидеть, но и ходить, сначала опираясь на санитара, потом самостоятельно с палочкой, стала улучшаться речь, и в связи с этим совершенно изменилось настроение». И стал к обеду спускаться в столовую, а в редкие в то лето солнечные дни – на веранду. О том, что было с ним раньше, Ленин «старался впоследствии не вспоминать – не ходил в ту комнату, где он лежал, не ходил на тот балкон, куда его выносили первые месяцы, старался не встречаться с сестрами и теми врачами, которые за ним тогда ухаживали».