Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

отправиться в царство мертвецов, какое-то время должна парить между небом и землей. Я видела, твоя чистая душа действительно летела в воздухе, согревая меня своим дыханием на холодном вечернем ветру. Чтобы она навсегда осталась со мной, я вполголоса произнесла несколько строк из «Песни песней Соломона», которые ты так любил слушать в моем исполнении, когда мы с тобой пели.

Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты? Где отдыхаешь в полдень? К чему мне быть скиталицею возле стад товарищей твоих?

Я отправлюсь в Прагу, воздавая тебе хвалу. Мой принц, повелитель мой, ведь Соломон сочинил эту песнь не для кого-то, а для нас. Я слышу, как мне отвечает хор голосов:

Куда пошел возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин? Куда обратился возлюбленный твой? Мы поищем его с тобою.

А я ему на это скажу:

Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в садах и собирать лилии… Вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам… вот он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решетку.

Моя великая, моя нежная любовь, я слышу твои слова, твой голос звучит в моих ушах, как тогда, в нашей берлинской квартире на Грюнвальдштрассе:

О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим.

Но царь Соломон писал хуже тебя. В моем исполнении его великая серенада любви зазвучала фальшиво. На деревьях на площади Стиглиц пожухла листва, без тебя Берлин превратился в пустыню, куда не стоит ходить. Когда ты их не слышишь, слова, которые я произношу, теряют всякий смысл. Каждое из них блуждает, отдает пустотой и без конца кружит вокруг себя. «Песнь песней Соломона» – лишь жалкое собрание псалмов, лишенный всякой грации романс, в котором не надо искать чего-то прекрасного, прославленного или величественного. От великого правителя Соломона остался лишь мелкий царек. Теперь король королей ты, как на земле, так и на небе.

В чемодан я сложила лишь самое необходимое, два бесполезных платья, ночную рубашку… Решила оставить почти пустым, дабы уместить воспоминания о тебе. Любовь моя, я забрала и везу с собой твои тетради. Твои труды следуют за мной в сопровождении твоей души. Милый, я помню те сумасшедшие берлинские дни, когда мы с одинаковым холодом во взгляде взирали на горевшие в железной лоханке страницы и целые тетради, которые ты больше не хотел читать. Пламя пожирало твои сочинения, а ты смотрел на них и веселился. Сколько же строк на наших глазах превратилось в дым? Любовь моя, печаль моя, как же я сегодня сожалею, что не предотвратила тогда эту катастрофу и не уберегла от огня твои рукописи. Что помешало мне остановить твою руку, разжигавшую этот костер? Надо было сказать: «Нет, принц мой, твои творения священны». Чтобы вот так созерцать, как исчезают в пламени твои тексты, мне надо было сойти с ума от любви к тебе и рабски принимать каждую твою мысль. Но клянусь тебе, милый, – все, что я сумела сохранить, переживет любые катаклизмы и пожары, которые когда-либо вспыхнут по вине человека. У меня в чемодане все, что от тебя осталось, все, что ты сочинил, многие исписанные твоей рукой страницы и тетради. Уцелев в безумном горении наших душ, они будут согревать меня каждый раз, когда я стану их читать. Взяв первую из сотен твоих страниц, я тут же услышу твой голос, почувствую твое дыхание, загляну в твою душу. Мой чемодан – футляр для гигантского бриллианта, огромного, как Гималаи, и сверкающего, как луна. Мой чемодан таит в себе частичку твоей души, которую Господь в своем благодушии соблаговолил мне оставить. Частичку души, твой взгляд на мир, твой вкус и мысли. Любимый мой, ты говорил, что там есть пьеса для театра, четыре-пять рассказов и новеллы. А страницы твоего дневника, на мой взгляд, являют собой творение величавее Библии и прекраснее «Илиады». В глубинах моего чемодана кроется весь гений Гомера и лучшая часть божественного благословения. Ты вырвал у Макса обещание сжечь все, что хранилось у него. То, что, по твоему разумению, недостойно внимания читателя. Но как ты, любовь моя, в своем безумии мог подумать, что у тебя есть хотя бы что-то, чего не должны читать люди? Да одна-единственная твоя строчка стоит всего Гоголя и Гете, Пушкина и Толстого. Милый мой, я не знаю, сдержал Макс данное тебе слово или нет. Я ничего тебе не обещала и сохраню жизнь твоему голосу, твоим мыслям. Ничто, ни люди, ни смерть, не сможет отнять у меня то, что осталось от тебя, от твоего голоса и души. Я хочу, чтобы все твои тетради положили ко мне в гроб. В музее твоей души, в который превратился мой презренный чемодан, также лежит деревянная щетка для волос, с которой ты никогда не расставался. Та самая, что была у тебя в Берлине. С помощью ее щетины я вчера долго причесывала твои виски, когда ты, покинув этот мир, нанес мне оскорбление.

Мой вечный принц, любовь моя, твои бренные останки не найдут упокоения на кладбище в Праге. То, что осталось от тебя, я сохраню на дне чемодана, обустроив в самом потайном закоулке моей души твой склеп.

Роберт

Дождь прекратился, небо прояснилось. Они едут по деревне. По обе стороны главной улицы высятся утопающие в цвету деревья, под которыми выстроились фахверковые дома с сияющими белизной фасадами. «Здесь, должно быть, хорошо жить», – думает он. За окном мелькает площадь с конной статуей какого-то офицера, который с шашкой наголо будто защищает виднеющееся чуть дальше здание церкви. В стройном ряду домов выделяется какой-то ресторан. Со вчерашнего дня у него во рту маковой росинки не было. Через несколько метров он останавливает машину и заглушает двигатель. Буквально в следующее мгновение Дора открывает глаза и поворачивает в его сторону голову. Почему они остановились? Он отвечает, что им хорошо бы чего-нибудь поесть.

– Хорошо? Кому?

– Нам, – едва слышно отвечает он, – нам хорошо бы чего-нибудь поесть.

Она говорит, что это неприлично.

– Неприлично? – переспрашивает он, ровным счетом ничего не понимая.

– Ты не находишь, что садиться за стол без Франца неприлично?

– Рано или поздно, – спокойно отвечает он, стараясь вложить в голос побольше убедительности, – нам придется научиться делать без Франца все, что только можно.

– Ты хочешь