Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

Ближе к вечеру Герман Кафка предстал перед ним в облике, чрезвычайно далеком от образа домашнего тирана. В его природной властности зазвучали теплые, приветливые нотки. Он гордо, прилежно и со смаком – как и предупреждал его Франц – стал излагать историю их рода и рассказывать, как несколько десятилетий назад тот обосновался в Праге. И будто даже с упоением перечислял горести его собственного детства, не забыв ни одного несчастья, которые сделали его тем человеком, которого теперь видит перед собой Роберт.

Поучительным тоном профессора истории, лично пережившего события, которым посвящены лекции, он в мельчайших подробностях описал мир, в котором появился на свет, и безжалостные, суровые времена доминирования жестокости, когда в их жизни постоянно присутствовала угроза погромов и нищеты. Мир этот никоим образом не напоминал тот, который посчастливилось познать его детям. Но они упорно работали и, жаждая свободы, уехали из родной деревни в столицу. Труд для них считался основополагающей ценностью всего земного существования, смыслом приложения любых усилий и их неизбежным следствием. Причем не только для евреев, но также для чехов и немцев – двух других крупнейших общин города Праги.

– Вот вы, молодой человек, говорите, что еврей – это не национальность. А вот я скажу вам, что это заблуждение, ведь именно гражданами определенной национальности нас считает молодая республика нашего Масарика, а ее законы поощряют представителей общины писать в паспорте «национальность еврей» в качестве нового дарованного ей права. Когда раньше евреи выдавали себя за чехов, те любили напоминать, что в свое время императрица Мария-Терезия издала декрет об их изгнании из Праги. Вы слышите, молодой человек? Декрет 1744 года наподобие того, что за два века до нее ввел Фердинанд I Габсбург, который, не отличаясь ее любезностью, предписывал евреям носить специальный знак, выходя за пределы пражского гетто. При этом вам полагается знать, что сегодня, в 1923 году, самым распространенным оскорблением в адрес евреев является то, что они якобы «продались немцам», что само по себе представляет собой жестокую иронию, если учесть, что те ненавидят сынов Израилевых еще больше, чем чехи. И это единственное, что объединяет эти две нации, никоим образом не мешая им на дух не переносить друг друга. А еще, молодой человек, – продолжал Герман Кафка, – чтобы вы могли понять, откуда мы здесь взялись, и оценить путь, пройденный нами за полвека, я расскажу вам, что мой отец Яков, дедушка вашего друга Франца, был мясником в небольшой кошерной лавке в моей родной деревне Осек и семью смог основать только после отмены закона 1849 года, регулировавшего этот вопрос.

С этими словами Герман подробно напомнил о подлом законодательном акте, упраздненном всего за два года до его рождения, который разрешал жениться и заводить детей только первому ребенку мужского пола в семье. Все остальные его братья подпадали под запрет, ведь заявленная цель этой правовой нормы заключалась как раз в радикальном сокращении еврейского населения в Австро-Венгерской империи. Авраамово колено просто лишили права рождаться на свет.

– Вопрос лишь в том, а было ли у них право жить? – насмешливо спросил Герман. – Возделывать землю было запрещено, селиться в больших городах самым парадоксальным образом тоже, точно так же как заниматься большинством ремесел, не говоря уже об учебе в университете. Зато их усиленно заманивали в армию, хотя даже не сулили офицерских чинов. Умереть на фронте для них было одной из ярчайших жизненных перспектив, если мне позволительно так выразиться, не повергнув в шок такого студента медицинского факультета, как вы».

Роберт рассеянно слушал его наставительную речь, в точности повторявшую рассказы его собственных дяди и деда, сводившиеся к подробному перечислению страданий еврейского народа, которые ему доводилось слышать тысячу раз. Сам он этим вопросом был сыт уже по горло. Все эти тяготы канули в прошлое. В России в том же 1923 году покончили с царизмом, а вместе с ним и с погромами. В результате советской революции открывались перспективы нового мира. После демонтажа Прусской и Австро-Венгерской империй Чехословакия, Германия и Венгрия двигались по демократическому пути. Роберту думалось, что сегодня евреев больше никто не считал особым случаем. Им, как и всему остальному миру, XX век сулил светлое будущее. Солнце, поднимавшееся над развалинами войны, вот-вот озарит своими лучами все человечество.

– Франц склонен забывать о своих корнях, – продолжал Герман. – А вот я, мой дорогой Роберт, вырос не в прекрасных пражских кварталах! И ребенком не протирал на Грабене штаны!

Слушая разглагольствования Германа Кафки, Роберт вспоминал откровения Франца: «Не так давно мне подумалось, что еще в раннем детстве я потерпел поражение от отца, но все эти годы мои амбиции не позволяли мне покинуть поле боя, хотя я постоянно проигрывал».

– Дорогой, хватит уже, – вставила слово Юлия Кафка, – оставь молодого человека в покое!

– Хватит? Но я ведь только-только начал! Он должен знать, откуда мы взялись и какой прошли путь. Это ведь очень важно, а я уверен, что Франц ему ничего не говорил. Он рассказывал вам?

– О чем?

– О детстве его отца.

– Честно говоря, нет.

– Нет? Тогда о чем вы с Францем вообще говорите?

– Но, дорогой!

И, не дожидаясь приглашения, Герман Кафка тут же нарисовал картину своего детства, по правде говоря, действительно ужасного, которое он провел в богемской деревушке Осек недалеко от Страконица, в доме № 35 по Еврейской улице, именно там он родился и вырос. Дом этот состоял из коридора и двух комнат, в одной из которых жили шестеро детей Франтишки и Якова, который был по профессии резником, иными словами, мясником в небольшой кошерной лавке. И чем же он занимался в десять лет, в том самом возрасте, когда Франц, постоянно жалующийся на детство, играл на берегах Влтавы? В десять лет он, Герман, таскал за собой от деревни к деревне небольшую тележку, в том числе ранним утром и зимой, и у него на морозе чуть не отнимались ноги. Он возил туши скота, забитого его отцом Яковом Кафкой, резником из кошерной лавки в Осеке и дедом Великого Писателя из Страховой Компании!

– Герман, прекрати!

– Ну да, конечно, как только речь заходит о моей молодости, это всех раздражает! Надо сказать, что в юности я не знал того блеска, который знала ты, потому что родился не в Подебрадах!.. И отец мой не торговал мануфактурой, как Яков Лёви! Я не жил на главной площади города, как твоя мать, Эстер Боргес!

– Только ты, ты и снова ты!