Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

твоему отцу, ибо должна сказать, что ты его простил, что ему не в чем себя винить, что он не повинен в том, что случилось, а это выяснение отношений между отцами и сыновьями – лишь ужасное недоразумение. Да и потом, разве отцы не такие же сыновья, как все остальные?

Времени у меня в обрез, но, если бы оно у меня было, я пошла бы к тем, с кем ты был знаком, чтобы вдохнуть жизнь в воспоминания о тебе, таящиеся в закоулках их памяти. Собрала бы их на площади у городской ратуши, чтобы они при всем честном народе рассказали о гомерических похождениях Улисса из Праги.

Часы мои сочтены, но, будь у меня время, я села бы в поезд и уехала в Мадрид повидать твоего дядю, которым ты так гордился. Лёви, Альфреда Лёви, тебе еще очень нравилось произносить его чин: генеральный директор Испанских железных дорог. А потом повстречалась бы с другим братом твоей матери, великим и заслуженным авантюристом, основавшим в Конго какую-то там компанию, – его историю ты поведал мне, когда мы были на Всемирной выставке. Еще мне бы хотелось немного постоять перед пивной в Коширже, где, вероятно, до сих пор работает твой дядя Рудольф. Из-за того, что он принял католицизм, твой отец прозвал его Пропащим.

Но для них у меня времени нет, есть только для тебя и нашего свидания.

Вчера в этот час ты был еще жив, а теперь ничего больше нет, одна пустота. Как вообще вообразить, что сегодня тебя нет, хотя еще вчера ты был? Как могло случиться, что мир, еще вчера залитый ярким светом, сегодня погрузился во мрак? Позади осталось одиннадцать месяцев страстной любви – любви абсолютной, которой ты, по твоему собственному признанию, никогда не знал раньше. С Миленой все было иначе, Феличе вообще пустышка, что же до остальных, то… Это самая великая любовь, которая выпадала кому-либо в ту холодную, голодную, враждебную всему живому зиму. Мы жили впроголодь и в нищете, но ты говорил, что жизнь еще никогда не преподносила тебе таких подарков.

Как я смею дальше жить, если ты покинул этот мир? После твоего ухода я осталась один на один с этой ненавистной, злобной землей, где не осталось ничего желанного, когда по ней больше не ходишь ты. «После Франца останутся его произведения», – сказал мне в Кирлинге Брод. Будто твои произведения и ты – это одно и то же. Чтобы еще хоть секунду побыть с тобой, я пожертвовала бы всеми твоими книгами.

Любовь моя, помнишь, как меньше месяца назад, 10 апреля, мы ехали с тобой в Вену? Помнишь наше путешествие, когда ты выписался из санатория в Винервальде и мы отправились в столицу спасать твою жизнь? Меня заверили, что один только профессор Хайек может помочь в твоем состоянии, ухудшавшемся изо дня в день. По дороге в Вену, деля пополам твою муку, но преисполненные надежд, мы с тобой совершили нашу последнюю совместную поездку, любовь моя, печаль моя, моя великая боль. За рулем сидел Брод, вот уже четыре недели почти непрерывно шел дождь, и Макс в спешке сумел раздобыть лишь автомобиль с откидным верхом. Чтобы защитить тебя, в моем распоряжении имелась только брезентовая крыша, а ведь мы мчались так быстро, моя любовь, моя печаль. Над нами разверзлись хляби небесные, мокрые от дождя и скользкие от моих слез, мы летели во весь опор, чтобы доставить тебя в сухое место, укрыть от ливня и бед в отделении профессора Хайека. Я шепотом произносила его имя, видя в нем спасителя, и грохот этой фамилии заглушал собой грохот дождя. На нас обрушилась беда, с неба лило как из ведра, Макс нас вез, а мы, притихнув на заднем сиденье, думали, как тебя исцелить, любовь моя и моя боль. И хотя растерзавшая твои легкие болезнь уже добралась до горла, нас переполняла надежда.

И вот теперь, четыре недели спустя, тебя нет, а я еду в Прагу в этом огромном катафалке, за рулем которого сидит Клопшток.

Рядом друг с дружкой мы делали вид, что ничего не понимаем, и лгали самим себе, уверовавшие, что ты и на этот раз выкарабкаешься. Кто, как не ты, не так давно одолел «испанку»? Хотя ты все знал еще по пути в Вену, и даже раньше, когда мы жили в Берлине. Тебя смерть первым известила о своих укусах, сначала вонзив клыки в легкие, а потом вцепившись в гортань. В Берлине ты обо всем догадался в тот самый момент, когда в нашей квартире на Шпрингштрассе сказал: «У меня уже несколько дней болит горло».

Незадолго до твоей смерти, по пути в Вену Макс под дождем мчался с огромной скоростью, а я закутала тебя в шерстяное одеяло в попытке защитить твои легкие и твое сердце, любовь моя, моя неизбывная боль. Только какая из него может быть защита…

Дождь лил как из ведра, но нас грела надежда. В Вене мы покончим со всеми страхами, ведь нам, любовь моя, моя душа, обещали, что профессор Хайек творит настоящие чудеса. Тогда мы еще не ведали, что он просто обманщик – присвоил высокий титул, но так никого и не спас. В его когтях, моя любовь, моя печаль, ты из-за нас оставался долгих девять дней. Этот дурак, этот злодей, окруженный помощниками, такими же уголовниками-придурками, напрочь отказался подарить тебе жизнь. Профессор Хайек – король лжецов. Кто разрешил ему практиковать? Кто вообще позволяет докторам заявлять, что они в состоянии спасти чью-либо жизнь, если в действительности они лишь рушат наши надежды?

Владыка моей любви и раб моей веры, я отправляюсь в паломничество по местам, где ты когда-то жил. Хочу пройти по каждому следу, оставленному тобой в этом городе, и застыть в скорбном молчании на какой-нибудь улочке, видевшей тебя полным жизни. Хочу измерить шагами тротуар, по которому ступала твоя нога, чтобы я потом пьянела, вдыхая в твои уста мое собственное дыхание. Перед тем, как соединиться с тобой в величии загробного мира, я хочу коснуться стен, на которых мелькала твоя тень.

Любовь моя, мой иудейский принц, вчера я сидела у твоего гроба в часовне, провожала в вечную ночь. Держала заледеневшими пальцами твою хладную руку, гладила губы и целовала лоб. Чествовала твою жизнь. А когда покончила с этими прощальными выражениями благости, прочла по тебе заупокойную молитву, произнеся в твою честь долгий, хвалебный каддиш. В соответствии с иудейским законом душа покойного, перед тем как навсегда