Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

Он молчит.

– Даже не думай! Ни на секунду! – продолжает она, смотрит ему прямо в глаза и добавляет: – Знаю я вас, докторов, вечно считаете, что вам все позволено!

В знак протеста он заявляет, что считает себя не врачом, а другом Франца.

– Врач, друг, ты всегда ставишь на двух лошадей! Даже не надейся убедить меня без него жить!

– Я ни на что и не надеюсь.

– Э, нет, Роберт, надеешься, да еще как. Все время только то и делаешь, что надеешься! Ты ведь у нас заядлый оптимист. До самого конца надеялся его спасти! И убедил в этом меня. Заразил этой твоей надеждой. Даже сейчас я надеюсь пробудиться от этого кошмара и увидеть, что он по-прежнему рядом. Но нет, рядом со мной не он, а ты!

С этими словами она барабанит по его плечу кулачками.

– Мерзавец! Шел бы ты подальше с твоими надеждами!

Из ее груди рвутся рыдания.

Он не в состоянии выдавить из себя ни слова утешения. Лишь смотрит на искаженное болью лицо. Но она права, его душа и правда полнится надеждами. Ничто, ни смерть друга, ни даже ужасные обстоятельства его кончины, не в состоянии подорвать его оптимизм.

– Ты голоден? – спрашивает Дора с таким видом, будто секунду назад вместо нее бушевал совсем другой человек. – Если тебе надо восстановить силы, чтобы вести машину, это совсем другое дело.

– Да, мне действительно нужно подкрепиться, – мягко отвечает он.

– В таком случае я пойду с тобой, – продолжает она и кладет ему на руку ладонь, будто желая успокоить. – Но при условии, что ты не будешь требовать от меня чего-то поесть…

– Ты же знаешь, я бы никогда от тебя ничего не потребовал, – произносит он с видом самого искреннего человека на всем белом свете.

– Не будь так уверен в себе, – выносит вердикт она и убирает руку.

Они выходят из машины, идут по тротуару, подходят к входу в ресторан, толкают приоткрытую дверь, пересекают длинный вестибюль и попадают в огромный зал, отделанный деревянными панелями и полнящийся гулом голосов. В ярком свете металлических люстр стоят десятка два столиков. Едва они переступают порог, как повисает тишина. В устремленных на них взорах плещется враждебность. Они подходят к единственному свободному столику в центре зала на десять персон и садятся друг напротив дружки. Человек в сером переднике и с шапочкой на голове ставит перед каждым из них деревянную миску и ложку, уходит и через несколько мгновений возвращается с кастрюлей в руках. Наливает Роберту половник супа, распространяющего густой аромат капусты, но когда пытается проделать то же самое с Дорой, та останавливает его жестом.

– Госпожа ничего не желает? – растерянно спрашивает он.

– Ничего, совсем ничего!

– Если господин желает добавки, я могу оставить кастрюлю на столе.

– Благодарю вас, этого, полагаю, хватит.

– Здесь всегда просят добавки.

– Мы не здешние, – отвечает Роберт.

– Я это уже заметил.

– А это что, у нас на лбу написано? – резко спрашивает Дора.

– Мне надо возвращаться на кухню, – говорит он, не принимая брошенный ему вызов. – Госпожа точно ничего не желает? Я кладу в суп только капусту, ну и немного подбедерка для вкуса.

– Сколько раз вам повторять – я ничего не хочу!

– Вы не любите капусту… Или дело в подбедерке?

– Капусту я терпеть не могу, а мяса не ем вообще!

– В таком случае настаивать не буду.

– Ага, так я вам и поверила, вы ведь только то и делаете, что настаиваете!

– Соблаговолите соблюдать спокойствие! – гремит женский голос.

К ним направляется весьма решительного вида дама в белом переднике и с шиньоном на голове. Призвав к тишине собравшихся, возмущенно перешептывающихся после восклицаний Доры, она продолжает свою речь:

– Этому постоялому двору более пятисот лет. Сюда приходил подкрепиться Петр Великий. На том самом месте, куда вы соблаговолили примостить свои зады, своим достопочтимым седалищем сиживал император Франц-Иосиф. Его потчевали этим супом, которым вы так пренебрегаете, в то время как мы передаем его рецепт из поколения в поколение. Вы полагаете, мы и дальше будем молча смотреть, как вы попираете наши традиции, оскорбляя наших отцов и дедов? Чтобы вы знали, мы не любим здесь чужаков, отдавая предпочтение местным жителям. Чужаки понятия не имеют о том, что хорошо и что плохо, что прекрасно, а что нет. Да и откуда им это знать, ведь все хорошее и прекрасное происходит только отсюда. Разве наши предки с незапамятных времен не сражались единственно за счастье здесь жить? Разве мы столетиями не посылали наших детей погибать на войне только ради горделивого осознания того, что мы лучше, сильнее и человечнее врагов? Чужакам, всегда выступающим в роли неприятеля, этого просто не понять. Наши враги – всякие пришлые, и мы это открыто признаем. Разве чужак может постичь, почему мы гордимся тем, что родились и выросли здесь, если сам он приехал из других краев и тоже этим гордится? Посмотрите на всех наших гостей, взирающих на вас с враждебным видом. Мы привечаем вас здесь только потому, что гостеприимство у нас такая же вековая традиция, как этот капустный суп и наша ненависть к чужакам. Но наше терпение не безгранично! Так что убирайтесь, или вам несдобровать!

Зал одобрительно шумит. Кое-кто хлопает в ладоши. В воздух несколько раз взлетают возгласы «Да здравствует Ольга!». Они встают, покидают под улюлюканье толпы зал и подходят к машине. Роберт включает зажигание и заводит двигатель. Вскоре деревня остается позади. Дорога идет через лес, затем змейкой огибает холм. Дора не произносит ни звука, будто без остатка погрузившись в молчание. Роберт опасается, что она до самого конца их поездки ни разу не раскроет рта. Но в конечном итоге она все же резко говорит:

– Эта толстуха… У нее на щеке…

– Бородавка… размером с луковицу? – не без некоторого удивления спрашивает он, чуть улыбаясь.

– Гигантская луковица! – подливает она масла в огонь.

– Исполинский овощ! – пробует силы он.

– Бери выше, целая плантация!

– Луковые заросли!

– Которые она поливает, когда шмыгает носом!

– Тонны лука!

– Вот чем она, Роберт Клопшток, заправила твой холодный суп.

Она заливается смехом, который захватывает ее без остатка и больше напоминает еще один способ выплеснуть из себя боль. Он тоже хохочет. Со стороны их можно принять за двух подростков, устроивших в жизни очередную шалость в виде набега на луковое поле и запасшихся провизией на три дня, ущипнули Франца-Иосифа за августейшее седалище и послали к черту Петра Великого. Затем Дора, пристально глядя на него, ледяным тоном говорит:

– Ненавижу тебя, Роберт Клопшток!

И закрывает