Все, чего я не сказала - Селеста Инг

На третий июльский день, когда мамы не было уже два месяца, Лидия снова уединилась с книгой в своем убежище под обеденным столом. Утром они с Нэтом спросили отца про хотдоги, бенгальские огни и крекеры с суфле, а отец только и ответил: «Посмотрим», и понятно, что это значит «нет». Без мамы не будет ни барбекю, ни лимонада, ни прогулок до озера – посмотреть фейерверки. Ничего не будет – только арахисовое масло, и желе, и дом с задернутыми шторами. Лидия листала страницы, разглядывала фотографии кремовых тортов, домиков из печенья и стоящих торчком запеченных ребрышек. И вдруг – черточка на полях. Лидия попробовала прочесть:

«Какая мать не любит стряпать вместе с дочуркой?»

А ниже:

«И какая дочурка не любит учиться у мамочки?»

Страницу усеивали бугорки, словно книгу выносили под дождь, и Лидия погладила их пальцем, как азбуку Брайля. Не поняла, что это, пока на страницу не плюхнулась слеза. Лидия ее стерла, и осталась крохотная мурашка.

Потом еще одна, и еще. Мама, наверное, на этом месте тоже плакала.

Вы не виноваты, сказал отец, но Лидия знала, что виноваты. Они что-то натворили, она и Нэт, чем-то ее рассердили. Были не такие, как она хотела.

Если мама когда-нибудь вернется и велит допить молоко, подумала Лидия, – и страница задрожала перед глазами, расплылась, – она допьет молоко. Она без напоминаний пойдет чистить зубы и не станет плакать, когда врач сделает укол. Она будет засыпать, едва мама выключит свет. Никогда-никогда больше не заболеет. Сделает все, что скажет мама. Все, чего мама захочет.

Мэрилин в Толидо не слышала безмолвных клятв дочери. Третьего июля, пока Лидия пряталась под столом, Мэрилин читала новый учебник. «Органическая химия». Через два дня промежуточные экзамены, и все утро она занималась. С тетрадкой под рукой снова чувствовала себя студенткой; даже ее подпись смягчилась и округлилась, стала как до свадьбы, до того, как почерк подобрался и затвердел. Все ее однокурсники – обычные студенты: одни усердствуют, другие неохотно догоняют, заваливая курсы и триместрами филоня. Удивительно, но с ней они вели себя так же, как друг с другом, – тихие, вежливые, сосредоточенные. Вместе они в прохладной лекционной аудитории зарисовывали молекулы и подписывали: «этил», «метил», «пропил», «бутил»; потом сравнивали, и у нее в тетради были ровно такие же прекрасные иероглифы из черточек и шестиугольников. Это доказывает, говорила себе Мэрилин, что я не глупее прочих. Что я на своем месте.

Но нередко, едва она открывала учебники, мысли вихрились. Спутывались и распутывались уравнения, со страниц выпрыгивали тайные послания. H2S превращалось в «Нэт», в его личико – в распахнутых глазах упрек. Как-то утром в NaOH Мэрилин прочла «ОН» и перед глазами всплыло лицо Джеймса. Иногда послания были тоньше: от упомянутых в учебнике «белков, жиров» Мэрилин расплакалась, вспомнив глазунью, вкрутую, всмятку. В таких случаях она совала руку в карман, нащупывала заколку, шарик, пуговицу. Вертела их в руке, пока в мозгу не разглаживалась рябь.

Но временами и талисманы теряли силу. Через две недели после отъезда Мэрилин проснулась в спальне с двумя кроватями, все тело – одна сплошная боль. Она тонула в невероятной ошибочности этого мига – почему она здесь, так далеко от них? Завернувшись в одеяло, на цыпочках пошла к телефону в кухню. Утро, шесть часов сорок одна минута, но хватило двух гудков.

– Алло? – сказал Джеймс. Долгая пауза. – Алло?

Мэрилин молчала, не смела открыть рот, лишь сердцем впитывала его голос. Сиплый – помехи на линии, сказала она себе, сама не веря. В конце концов одним пальцем нажала рычаг и долго держала, а потом все-таки положила трубку. И весь день этот голос звучал в голове знакомой и любимой колыбельной.

С тех пор звонила раз в несколько дней, когда тоска по дому становилась нестерпимой. В любой час дня и ночи Джеймс хватал трубку, и Мэрилин переживала – воображала, как он спит за кухонным столом или у себя в кабинете. Однако единственный раз, когда ей не ответили, – Джеймс с детьми подъели все припасы, и пришлось ехать за продуктами – она запаниковала, вообразила пожар, землетрясение, падение метеорита и звонила каждые пять минут, затем каждые две, пока в трубке не откликнулся голос Джеймса. В другой раз позвонила утром, измученный Джеймс спал за письменным столом, и к телефону подошел Нэт.

– Дом Ли, – старательно объявил он, как Мэрилин учила, и ей хотелось спросить: «Ты как? Ты хорошо себя ведешь?» – но тоска перехватила горло. Нэт, как ни странно, в ответ на молчание трубку не повесил. На коленках стоял на кухонном стуле, куда забрался, чтоб достать до телефона, и слушал. Вскоре из коридора на цыпочках подошла Лидия, села рядышком, и они вдвоем прижимали трубку к ушам – две минуты, три, четыре, будто в тихом шипении на линии слышали все, чего мама хотела, все, о чем мечтала. Они дали отбой первыми, и после щелчка Мэрилин еще долго сжимала трубку в дрожащих руках.

Отцу Нэт с Лидией не рассказали, а Джеймс не говорил о звонках полиции. Он уже заподозрил, что полицейские не очень-то жаждут помочь, и в глубине души, где кольцами свернулись застарелые страхи, он, пожалуй, их понимал: побег такой жены от такого мужа – лишь вопрос времени. Фиск оставался очень любезен, но это Джеймса только больше злило: чем полиция вежливее, тем труднее терпеть. А Мэрилин, кладя трубку, неизменно говорила себе, что это последний раз, что она больше не позвонит, что вот же доказательство – ее семья жива и здорова, а у нее тут новая жизнь. Говорила это себе очень твердо и верила беззаветно, пока не набирала номер снова.

Уверяла себя, что в этой новой жизни все возможно. Питалась хлопьями, сэндвичами и спагетти из соседней пиццерии; прежде и не догадывалась, что можно жить без единой кастрюли в доме. По ее расчетам, еще восемь экзаменов – и она получит диплом. Остальное надо выкинуть из головы. Заказывая буклеты медицинских факультетов, Мэрилин катала в пальцах Нэтов стеклянный шарик. Щелкала заколкой Лидии – раз-два, раз-два, – царапая пометки на полях учебника. От сосредоточенности раскалывалась башка.

А в тот день, третьего июля, Мэрилин перевернула страницу – и глаза заволокло черной ватой. Голова тяжелая, как дыня. Колени подогнулись, Мэрилин повело, опрокинуло на пол. Затем в глазах прояснилось, прояснилось в голове. Со стола капала вода из опрокинутого стакана, конспекты разлетелись по плиткам, блузка от пота липкая. Мэрилин поднялась, когда смогла разобрать, что написано ее рукой в конспектах.

У нее в жизни не бывало обмороков – ничего похожего, даже летом в самую жару. А теперь вдруг нет никаких сил – еле встала. Она заползла на диван и подумала: «Может, я заболела – может, вирус подхватила». А затем пришла другая мысль, и Мэрилин похолодела. Третье число. Точно, она же прикидывала, сколько дней до экзамена. Значит, у нее (она посчитала на пальцах и вскинулась, будто ее окатили ледяной водой) задержка почти месяц. Нет. Она еще посчитала. Выходит, с отъезда – почти десять недель. Надо же, сколько времени прошло.

Она вытерла руки о джинсы. Хватит паниковать. Задержки бывали и прежде, когда нервничала или болела. Тело словно не успевало думать обо всем сразу и что-то нужно было на время отменить. Мэрилин трудится дни и ночи – может, тело не справляется. «Питаться надо лучше», – сказала она себе. С утра не ела, а уже почти два часа дня. В буфете шаром покати, но можно сходить в магазин. Она купит продуктов, поест, и ей сильно полегчает. А потом она сядет заниматься дальше.