Все, чего я не сказала - Селеста Инг

– Отвянь…

Оба падают на траву, и Ханна наконец разжимает хватку. Нэт медленно садится, пытается отдышаться. Джек уже укрылся в доме. Ни за что не откроет, даже если позвонить, забарабанить в дверь.

– Ты что, спятила?

Ханна одной рукой вычесывает палый листик из волос.

– Не надо с ним драться. Ну пожалуйста.

– Да ты совсем того. – Нэт трет запястье – от Ханниных ногтей осталось пять красных отметин. Одна кровоточит. – Господи боже. Я просто поговорить хотел.

– Чего ты на него злишься?

Нэт вздыхает:

– Ты же видела его на похоронах. Какой он был странный. И сейчас тоже. По-моему, боится, как бы я чего не узнал. – И вполголоса: – Я знаю, что он замешан. Я нутром чую. – Нэт кулаком растирает грудь, прямо под горлом, и мысли, прежде лишенные голоса, с боем вырываются наружу. – Знаешь, в детстве Лидия как-то раз упала в озеро, – произносит он, и пальцы у него подрагивают, точно он произнес запретное.

– Я не помню, – говорит Ханна.

– Ты еще не родилась. Мне было всего семь.

К его удивлению, Ханна подползает ближе. Легко кладет ладонь ему на руку, где поцарапала, прислоняется к нему головой. Она раньше не смела садиться так близко; и Нэт, и Лидия, и мать, и отец сразу дергали плечом или шугали. Ханна, я занята. У меня дела вообще-то. Оставь меня в покое. На сей раз – и Ханна затаивает дыхание – Нэт не отодвигается. Не говорит больше ничего, но по ее молчанию понимает, что она слушает.

Лето, когда Лидия упала в озеро, лето, когда пропала Мэрилин, – все старались его забыть. О нем не говорили, о нем не упоминали даже. Но оно не уходило, как дурной запах. Пропитало их так глубоко, что не выполощешь.

Каждое утро Джеймс звонил в полицию. Нужны другие фотографии Мэрилин? Может, еще что-нибудь рассказать? Позвонить еще кому-нибудь? Через две недели, в середине мая, следователь деликатно сказал:

– Мистер Ли, мы очень ценим вашу помощь. И мы ищем машину. Но я ничего не обещаю. Ваша жена взяла одежду. Упаковала чемоданы. Забрала ключи. – Фиск уже тогда не любил внушать ложные надежды. – Порой такое бывает. Порой люди просто слишком разные. – Не произнес вслух «неравный», «межрасовый» и «мезальянс», но это и не требовалось. Джеймс все равно расслышал и даже десять лет спустя прекрасно помнил Фиска.

Детям он сказал:

– Полиция ищет. Ее найдут. Она скоро вернется домой.

Лидия и Нэт запомнили так: шли недели, а ее все не было. На переменах другие дети шептались, а учителя смотрели жалостно, и оба вздохнули с облегчением, когда наконец наступили каникулы. После этого отец не выходил из кабинета, а им разрешал дни напролет смотреть телевизор – от «Могучей мыши» и «Суперпса» по утрам до «У меня есть секрет»[17] поздно ночью. Как-то раз Лидия спросила отца, что он делает в кабинете, а Джеймс вздохнул и ответил:

– Да дурака валяю.

Лидия вообразила, как отец катает по полу какого-то дурака, подталкивает его резиновыми тапочками, чтоб не больно, – пум, пум, пум.

– Это значит, он книжки читает и всякое такое, дура, – сказал Нэт, и резиновые тапочки обернулись нормальными отцовскими ботинками с истрепанными шнурками.

А на самом деле Джеймс каждое утро делал вот что: вынимал из кармана конвертик. В первый вечер, когда полицейские ушли, забрав фотокарточку Мэрилин и заверив, что сделают все возможное, а Джеймс унес детей из гостиной и уложил по кроватям прямо в одежде, в спальне он заметил бумажные клочки в корзине. Один за другим выудил их из мешанины ватных шариков, старых газет, одноразовых платков с отпечатками напомаженного поцелуя. Сложил их на кухонном столе, совместил драные края. Я задумывала другую жизнь, но все сложилось не так, как я хотела. Нижняя половина листа пустовала, но Джеймс усердствовал, пока не сложил все клочки. Она даже подписи не поставила.

Он перечитывал и перечитывал записку, разглядывал древесину, змеившуюся в просветах между белыми обрывками, пока небо не перекрасилось из темно-синего в серый. Затем смахнул клочки в конверт. Каждый день – всякий раз обещая себе, что это в последний раз, – он сажал Нэта с Лидией перед телевизором, запирался в кабинете и доставал рваную записку. Перечитывал, пока дети смотрели мультики, а потом мыльные оперы, а потом телевикторины, валялись в гостиной, без улыбки созерцали «Моя жена меня приворожила», и «Заключим сделку», и «Если по правде»[18] и в конце концов засыпали, невзирая на блистательные остроты Джонни Карсона[19].

Поженившись, Джеймс с Мэрилин договорились забыть прошлое. Они начнут новую жизнь – вместе, вдвоем – и назад не оглянутся. Мэрилин исчезла, и Джеймс снова и снова нарушал их уговор. Всякий раз, перечитывая записку, вспоминал мать Мэрилин, которая ни разу не назвала его по имени, лишь (обращаясь к Мэрилин) «твой жених». Ее мать, чей голос Джеймс слышал в день свадьбы, чей голос отдавался эхом в мраморном вестибюле суда, как объявление по громкой связи, – оглушительно, даже люди оборачивались: «Так нельзя, Мэрилин. Ты же сама понимаешь, что так нельзя». Ее мать, которая хотела, чтобы Мэрилин вышла за того, кто больше на нее похож. Ее мать, которая после свадьбы ни разу не позвонила. Видимо, пока Мэрилин ела в материном доме, спала в материной постели, все это накатило вновь: она зря вышла за Джеймса. Ее мать была права. Я давно это скрывала, но теперь, побывав в доме матери, думаю о ней и понимаю, что не могу больше отмахиваться от своих чувств. В детском саду Джеймс научился, как сделать, чтобы не болел синяк, – надо жать на него пальцем. Первый раз больно так, что слезы на глаза наворачиваются. Второй раз больно чуть меньше. На десятый уже почти не ноет. И он перечитывал и перечитывал записку. Вспоминал все подряд: Мэрилин встает на коленки, завязывает Нэту шнурки на кроссовке; Мэрилин поднимает Джеймсу воротник рубашки, вставляет косточки. Мэрилин в самый первый день у него в кабинете: стройная, серьезная, вся как стрела – он не смел посмотреть на нее в упор.