Две невесты - Кристин Лестер

— Нет, просто очень поздно и очень жарко. Я устала.

— Там как раз можно будет отдохнуть и остыть. Если, конечно, мы сможем… остыть.

Сильвия остановилась и еще раз сосчитала до десяти, чтобы не дать ему пощечину.

— Алекс, я как раз хотела тебе сказать, давай аннулируем наш договор.

— Это еще зачем?

— Просто твоя помощь превращается в проблему. Мне было бы легче справиться со всем одной.

— А что ты скажешь остальным?

— Не важно. К тому же у тебя — своя личная жизнь, вдруг я своим присутствием… невольно… брошу тень…

Ей было обидно до слез. Она почти привязалась к нему! Она уже начала мечтать, что он боится оставаться с ней наедине, потому что тоже испытывает серьезные чувства. Потому что боится все испортить неосторожным словом или жестом. Она уже почти уверила себя, что легко сможет влюбить его в себя, а может быть, и сама…

А сегодня — извольте: эта женщина, откровенное вранье Алекса и ее собственная жалкая персона во всей этой истории. «Котенок в гневе»! Он же просто считает ее маленькой девочкой и развлекается на свой лад! Он же, скорее всего, и мысли не допускает, что между ними когда-нибудь может быть что-то серьезное. Он, наверное, любит взрослых женщин, как эта Жаннет. А сегодня он снова прячется за свои дурацкие шуточки, потому что…

— Сильвия, девочка моя, перестань плакать! Я не могу выносить твоих слез.

Алекс стоял у нее за спиной и осторожно держал за плечи. Она удивленно обернулась. В глазах его снова появилось то же самое выражение, какое было, когда он проводил рядом с ней «целомудренные ночи».

— На самом деле я тебя боюсь, Сильвия.

— Почему?

Он положил подбородок на ее макушку:

— Не знаю. Ты внушаешь мне чувство опасности. Психологи называют это иррациональным страхом перед неизвестностью.

— Ах, вот как?

— Просто любой человек боится испытать то, чего раньше никогда не испытывал. Даже если это будет очень приятное чувство… Впрочем, я заболтался. Мы плывем или нет?

— Куда? Ах да. — Она еще раз заглянула ему в глаза. На этот раз они были обычными нахально-веселыми. — Плывем.

Надо же. Наверное, он сильно ее боится, если так часто и резко меняет маски: то весельчак, то дамский угодник, а то скромняга-интеллектуал.

Море неслышно покачивало яхту. На круглом низеньком столике стояла бутылка вина, почти опустошенная, и два еще полных бокала. Сильвия давно захмелела и стала веселой:

— А знаешь, — говорила она, помахивая кистью руки, как ей казалось, красиво и аристократично, — мне все равно!

— Отлично. А позволь узнать, по какому поводу?

— По поводу твоей Ж… Как ее? Жаннет. Я просто запомнила первую букву имени.

— Да, Жаннет.

— Она твоя коллега?

— Да. И бывшая любовница. — Он смотрел на нее в упор, сидя напротив, и улыбался непроницаемой улыбкой. — Мы расстались на днях.

Сильвия опрокинулась на спинку дивана и захохотала.

— Расстались?

— Да.

— И кто кого бросил?

— Мы не строили планов.

— А при чем здесь планы?

— Когда люди вместе работают и спят, а потом перестают делать одно из двух, это не называется «бросил». Мы все равно видимся почти каждый день, зачем нам какие-то обиды? Мы, как любовники, просто разошлись.

— Ужас какой. Никогда мне этого не понять! — Сильвия в два глотка осушила свой бокал. — Кажется, я напилась.

— Мне лично давно уже так кажется. Думаю, еще одну бутылку мы открывать не станем.

— Нет. Просто я хотела напиться.

— Зачем?

— Для смелости. Я может, тоже тебя боюсь.

— О господи, что же мне с тобой делать-то? — прошептал он, глядя на нее сквозь бокал.

— А что надо?

— Не знаю, что надо.

С минуту они смотрели друг на друга, их разделял маленький стол. Потом Сильвия встала, подошла к Алексу и, взяв за грудки, резко подняла с кресла.

— А я знаю, — заявила она и начала целовать его.

Тотчас он подхватил этот поцелуй, и они словно безумные, обвили друг друга руками, а Сильвия ловко запрыгнула на Алекса верхом, словно на ствол сосны, по которым отлично лазала с детства.

Их тела, больше всего на свете стремившиеся друг к другу, наконец, встретились в искреннем порыве, когда не нужно было никому ничего доказывать или что-то скрывать. Еще секунда, и они закружили по малюсенькой каюте, задевая и опрокидывая мебель, но этого уже никто не замечал.

Ими владела страсть. Только страсть и больше ничего, по крайней мере, так Сильвия уверяла себя, когда остатки разума, где-то уже отдельно от нее, старались дать определение происходящему.

Ей не хватало дыхания, ей не хватало рук и ног, чтобы обнять Алекса, раствориться, слиться с ним в единое целое и никогда не отпускать от себя это роскошное мужское тело. Кажется, на них уже не было одежды, а может, еще висели какие-то лоскутки, растерзанные и ненужные. И, кажется, они все же добрались до дивана, но он оказался ничтожно мал, чтобы стать первым пристанищем их неистовой любви.

Сегодня Сильвия впервые отдавалась мужчине. Наконец она познала, каким бывает настоящее плотское счастье. Все, что случалось раньше, с другими, показалось ей вдруг детской игрой, ненужной и нелепой.

Сначала они не говорили ни слова, объяснялись жестами и возгласами, понятными только им одним, когда после короткой передышки снова и снова набрасывались друг на друга.

Позже Сильвия перестала считать секунды, потом — минуты, потом — часы, наполнявшие ее тело огромными волнами удовольствия. Она никогда не испытывала столько удовольствия. Ночь слилась в один стон, в один всхлип, в один шепот:

— Девочка моя… Как же хорошо с тобой…

Потом они купались, освежая измученные тела прохладной ночной водой, и снова возвращались в каюту, на мягкий ковер. И Сильвия была счастлива, что наконец-то их никто не видит, никто не слышит, и никто не может помешать.

Но что удивительно — ни одного красивого слова не было произнесено за эту ночь! Ни одного обещания. Оба, казалось, боялись раскрыть друг другу какую-то страшную тайну и в чем-то признаться. Словно это не их, а чьи-то еще тела на протяжении многих часов признавались друг другу в любви.

— Послушай, ну а может, тебе лучше просто поговорить с ним?

— Какой в этом смысл, бабуля?

— Ну, хочешь, я поговорю?

— Думаешь, папа кого-нибудь способен услышать, если речь идет о женщине? Он становится просто невменяемым, как только я завожу разговор о Люсьене.