Рукопись, найденная на помойке - Инна Шолпо

Тогда Влада это восприняла как само собой разумеющееся. А сейчас словно глаза открылись: он же и вправду ее любил.

Она почему-то рассказала об этом женщине, покупавшей кукол, а та почему-то обещала, что обязательно расскажет об этом девочке, которая будет с ними играть… потом, когда та подрастет.

Тем временем незаметно из зимней темноты выплыл день Святого Валентина. В последние годы Никита не признавал этот праздник, но, словно в противовес, дарил Владе ромашки на день Петра и Февронии. Он отчего-то очень хотел на ней жениться. И после того, как Влада трижды отвергла его предложение, потому что они и без того жили вместе и она совершенно не понимала, что такого замечательного таит в себе официальное признание интимных отношений, он сердито сказал, что больше предлагать не станет, подождет, пока она попросит. И всегда презрительно фыркал, когда Влада называла себя его женой или его своим мужем: обзывал «сожительницей», вкладывая в это слово массу эмоций. Наверное, он был очень обижен. Возможно, даже чувствовал, что Владе не просто «не нужен» штамп – а она активно его не хочет. Да, вероятно, это было так. Хоть и формально, но штамп накладывал на нее какие-то обязательства, а Влада их не желала.

Но вот когда они только начали жить вместе, было иначе. В первое четырнадцатое февраля совместной жизни Влада встала ночью и налепила блестящие самоклеющиеся сердечки на все предметы, с которыми Никита должен был столкнуться утром, уходя на работу: на его кожаную куртку, на бачок унитаза, на кружку, на зубную щетку, на холодильник. Бедняге нужно было торопиться на работу, а он, смеясь и ругаясь, отлеплял от куртки наклейки. В свою очередь, он подарил Владе бархатное сердечко с надписью «Я тебя люблю», удивительно пошленького вида, но зато музыкальное: нажмешь на него – и звучит «К Элизе» Бетховена. Когда они потом ссорились и расходились по разным углам, и Влада хотела помириться, она нажимала на сердечко и запускала эту музыку. И Никита приходил и целовал ее. Это сердечко она хранит и будет хранить, хотя музыкальный механизм в нем уже давно испортился.

В этот год – первый без Никиты – Влада пошла в цветочный магазин. Сжав зубы, выбирала там букет вместе с мужчинами и молодыми людьми, по лицам которых бродили мечты и ожидания. Принеся домой, поставила цветы на секретер возле Никитиного портрета, достала из ящичка бархатное сердечко и нажимала и нажимала на него, надеясь на чудо. Но музыки не было.

Она живет одна в старом финском доме девятнадцатого века, вызывающем воспоминания о далеком дачном детстве и ностальгию по тому, чего она никогда не испытывала и о существовании чего лишь смутно догадывалась, рассматривая картины Жуковского и читая Бунина. Дощатые полы и потолки, запах свежих дров, лежащих возле кафельной печки, щелястые музыкальные двери с облезающей краской, старинный секретер, глубокоуважаемый шкаф и еще более уважаемый сундук, диван с жесткой спинкой в густавианском стиле с раскиданными по нему думками и пледами, плетеная корзина для пикника и множество старинных предметов не всегда понятного назначения, бесшумное явление трехцветной кошки, ступающей по домотканым половикам, а главное − нереальная тишина, такая, от которой звенит в ушах, – всё это возвращает её куда-то, где она бывала только во сне или не бывала вовсе.

Дом этот в маленьком тихом городе Ловииса Вероника сняла на неделю через Интернет. Последний год она провела, ухаживая за девяностолетней матерью, страдавшей деменцией и почти лишенной возможности двигаться, и в конце концов поняла, что еще немного – и, несмотря на прилежное потребление прописанных ей антидепрессантов, сама сойдет с ума. Поэтому она решилась поместить мать на пару недель в частный пансионат и поехать отдохнуть. И вот, впервые за долгое время – на самом деле, едва ли не за всю свою жизнь – оказалась одна, в тишине и покое.

* * *

Вероника не раз снимала жилье за границей во время своих поездок с бывшим мужем, но никогда не испытывала ничего подобного. Стоило ей только открыть незапертую дверь этого дома, войти в прихожую и вдохнуть его запах, как у нее возникло странное ощущение, будто бы она не приехала сюда впервые, а вернулась, и не в качестве гостя. Это было какое-то наваждение. Особенно неожиданно было ощутить это déjà vu, вернее – déjà ressenti – в деревенском по сути доме, потому что всю жизнь, за исключением дачного детства, она провела в большом городе. Да и дачное детство было совсем не таким, то есть дача – совсем не такой, без поющих дверей и антикварной мебели.

Хозяином дома был итальянец – личность, видимо, неординарная и слегка эксцентричная, художник, переехавший из Милана в Финляндию и купивший старый, отчаянно нуждавшийся в ремонте дом позапрошлого века, который он стал постепенно приводить в порядок. Маленький гостевой домик рядом с ним был уже отремонтирован и сдавался. Собственно, на него Вероника и рассчитывала. Но накануне приезда Антонио сообщил ей, что она будет жить в главном доме. Сам он в тот же день уезжал по делам в Хельсинки, поэтому они договорились встретиться на автовокзале в двадцатиминутный интервал между их автобусами, чтобы Вероника могла забрать ключи от дома. «Хотя я его никогда не запираю», − написал Антонио.

Автобус из Петербурга, на котором ехала Вероника, прибыл в Ловиису чуть раньше расписания. Автовокзал представлял собой небольшое одноэтажное здание, в котором располагались кафе и сувенирный магазин, и две скамеечки под окнами. На одной из них сидело три человека, ожидающих автобус. Кандидатов на роль Антонио, фотография которого, впрочем, не слишком отчетливая, была на сайте, среди них не оказалось. Вероника поставила сумку на свободную скамейку и достала было телефон, но тут из стеклянных дверей магазина вышел невысокий, худощавый, но очень ловко скроенный брюнет в больших очках, несколько тяжеловатых для его узкого с мелкими чертами лица. Над мягким ртом забавно топорщились тонкие усики, волосы слегка волнились. В руках он держал предназначенный для Вероники туристический проспект.

Заметив, что Антонио сильно ниже ее ростом, Вероника не стала подниматься на крыльцо, а остановилась на первой ступеньке. Антонио передал ей проспект, показал на карте, как пройти к его дому, сообщил, что вернется через пять дней и свозит её куда-нибудь на машине и в результате чуть не забыл отдать ключи. Впрочем, он тут же снова добавил, что дом не заперт.

И это было действительно так. Конечно, из женского любопытства Вероника зашла и в гостевой домик, уже отремонтированный, если не считать дырки в полу прихожей, через которую нужно было осторожно перешагивать. Он был менее просторным и менее колоритным, чем хозяйский, хотя и в нем внимание Вероники привлекли старая черная металлическая печка на ножках и потертые фибровые чемоданы, превращенные в шкафчики и журнальные столики. Кровать в спальне была не застелена, на ней валялась мужская рубашка в узкую полоску и безмятежно спала трёхцветная кошка, которую Веронике между делом поручили кормить. В гостиной, по всей вероятности, служившей Антонио мастерской, вообще царил полный хаос: повсюду лежали папки для рисунков, стояли прислоненные лицевой стороной к стене холсты, на журнальных столиках и черной винтажной этажерке помещались банки с кистями и коробки с красками. В углу стоял мольберт, завешенный старой простыней.