Молоко с кровью - Люко Дашвар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да поверните! Поверните, чтобы видно было, – расплакалась, и недоумевающая акушерка покрутила новорожденным перед Марусиным лицом. – Или не рады?
– Муж умрет от счастья, – прошептала. Зачем-то приложила руку к груди, слабо улыбнулась, и акушерка положила малыша просто Марусе на грудь.
Маруся посмотрела на белое личико с черными глазенками и такими же черными кудрями, осторожно прикоснулась к малышу.
– Вот, сыночек, теперь ты мое намысто.
Акушерка рассмеялась.
– Это точно! У меня двое. Близнецы. Уже по двадцать лет, а до сих пор у меня на шее. Ну ничего… Муж есть, поднимете.
Через неделю после Маруси Татьянка прямо в библиотеке родила рыжую девочку.
Ясно, что не нарочно целилась, чтобы среди книг мучиться. Еще за месяц до срока пошла в декретный отпуск, но иногда заглядывала в библиотеку, чтоб объяснять школьнице Маринке, которая взялась после уроков в библиотеке подрабатывать, как вести учет книг, формуляры составлять и беречь книги от пожара, потому что были в Ракитном такие читатели, которые прямо с сигаретами пытались в библиотеке толочься.
И в тот день заскочила. Даже ухватила стопку сданных читателями книг, чтоб отнести их на полки, три шага ступила…
– Ма-а-а-ма! – испугалась. На пол опустилась. – Ну, все! Помру!
Не померла. Пока быстроногая Маринка вихрем слетала к Нине Ивановне в школу, потом в фельдшерско-акушерский пункт за медсестрой Натальей и в контору, потому что председателю колхоза абсолютно все нужно знать, Татьянка уже смирилась с обстоятельствами, лежала на полу за библиотечной стойкой и пыталась дышать так, как рекомендуют в умных книгах. Нина Ивановна и медсестра Наталья подоспели как раз к тому моменту, когда Татьянка натужилась и без промедлений и боли за несколько минут родила крикливую девочку.
– Ой! Побегу председателю скажу, что девочка! – обрадовалась школьница Маринка.
– А Степа… Степа уже знает? – спросила Татьянка.
Она еще лежала на полу, встать опасалась, хотя – смогла бы. Медсестра завернула рыжую малышку в простыню, дала Татьянке в руки. Татьянка улыбнулась и во второй раз за всю жизнь стала такой красивой, что не заметить этого было просто невозможно.
– Степа? Какой Степа? А-а! Немец! Ой! О нем я забыла, – призналась Маринка.
– Так бегом! – прикрикнула Нина Ивановна, и девчушка помчалась.
Степка как раз сидел в тракторе, смотрел в весеннюю степь, курил, как зараза, и думал, что нужно было в свое время ехать на учебу, потому что все равно Маруся стала недосягаемой, как звезда в небе, а на учебе, может быть, хоть бы как-то забыл о ней. Вытащил из кармана конфету, посмотрел, вздохнул и спрятал…
– Дядя Степан! – заорала за его спиной Маринка.
Оглянулся.
– Ты или сдурела? Какой я тебе дядя? Мне еще и тридцать не стукнуло.
– А как же мне вас звать? – растерялась Маринка.
– Степаном зови, – ответил. – А что нужно?
– Ничего. У вас дочка родилась. В библиотеке! – рассмеялась. – Верно, страх какой умной будет!
И побежала. Немец спрыгнул с трактора, окликнул девочку.
– Стой! – забормотал. – «Страх», «страх»… То-то и оно.
Маринка оглянулась.
– Вам чего еще?
– Иди сюда. Спрошу кое-что по секрету.
Подошла. Немец покраснел и тихо спросил Маринку:
– А ты ее видела?
– Кого? – не поняла Маринка.
– Ну… Девочку… Которая родилась.
Маринка весело закивала: а как же!
Немец покраснел еще сильнее и еще тише спросил:
– А нос у нее… С горбинкой или…
– Да нет! Маленький симпатичный носик. Ей-богу! Не вру!
– Вот это дело! – повеселел немец и побежал к библиотеке.
Лешка так гордился рождением сына, что настороженное Марусино настроение списывал на тяжкие муки, что выпали ей во время родов.
– Лежи, лежи, не вставай, – вился вьюном. – Сейчас баб кликну, пусть с внучком играют, а ты сил набирайся…
– Для чего? – спрашивала Маруся.
– Для жизни.
– А-а-а-а, ну разве что, – соглашалась, но день ото дня становилась все печальней.
Казалось, ничего, кроме сыночка, ее не радует. Лешка новую венгерскую стенку припер, диван с креслами, а она лишь пожала плечами, мол, и что, – и снова к малышу.
– Как же назвать тебя, сыночек, чтоб не накаркать, – мучилась, потому что уже и месяц прошел, как малыш плачет, а они с мужем никак ему имя не придумают.
– Маруся, с каких пор ты такой суеверной стала? – удивлялся Лешка и все предлагал: – Иван, Славка или этот, слышь, Карл. А что? Гордое имя. Король был такой – Карл. И Маркс тоже Карл.
– А я б назвала Жоффреем.
– Как? – Лешка едва на ногах устоял. – Маруся, остынь, любонька. В Ракитном такое имя, верно, и не выговорят, языки сломают. Как сказала?
– Жоффрей… Чтобы девки его любили. И чтобы он любил до потери памяти.
– Тю ты! Будто в жизни важнее дел нет.
– А что, есть? – На мужа сурово глянула.
– Конечно, – не расслышал угрозы. – Работу перспективную найти, денег насобирать, в новую хату накупить всего полно, чтобы перед людьми не стыдно было.
– А любовь, выходит, для тебя после того барахла?
– А что любовь… Ну, год-два, а потом люди привыкают друг к другу, горе да беда их воедино слепят – не разорвать, вот так и идут по жизни до смерти.
– Так наш год уже закончился? – Лешку очами прожгла, он и спохватился.
– Я не про нас, Маруся! Я тебя всю жизнь любить буду. Ни у кого нет такой королевы.
– Конечно! – согласилась. – И жена у тебя – самая красивая, и вот стенка венгерская, и кресла. Все у тебя самое лучшее!
– И разве плохо? – не понял.
– Да нет, не плохо, – сказала. – Вот только боюсь, чтобы ты меня в темноте с венгерской стенкой не перепутал. Или с креслами.
– Странная ты стала, Маруся, – обиделся Лешка. – Я ж для тебя стараюсь, для сыночка… Как же нам его назвать?
– Жоффреем назову! – объявила. – Хоть бейся головой об стенку… новую венгерскую.
Лешка биться об стенку не стал, но дня два все уговаривал Марусю найти хоть какое-нибудь имя, созвучное с этим Жоффреем.
– Жорка! – уговаривал. – Ну отлично же! Жора… Можно Юрием звать, а можно Георгием.
На третий день Маруся согласилась на Юрия. Как раз выходной был. Лешка спозаранку в контору смотался, на мехдворе все проверил и быстрей домой – никак на сыночка насмотреться не может. Лешка – во двор, Маруся – со двора. Разоделась, как на праздник, на шею красное намысто коралловое повесила, сыночка в одеялко завернула и на руках несет, а в доме ж колясочка стоит без дела.