Молоко с кровью - Люко Дашвар

Снова пошел. Она не отстает. Немец мимо Орысиной хаты прошел, на закрытое оконце печально глянул. Остановился. Татьянку за руку схватил, на середину улицы поволок, в степь лицом поставил.

– Там ставки! – указывает, словно Татьянка не из Ракитного вовсе, а с Марса в село упала. – Иди и ищи, если тебе моча в голову стукнула.

Развернулся – и ходу в другую сторону.

– А ты куда? – совсем растерялась библиотекарша.

– Дитя домой принесу, потому что из тебя мать, вижу, как из говна пуля!

Так Татьянкины эксперименты ничем и закончились. Степка Ларочку домой принес, в люльку уложил, отчего-то полночи просидел около доченьки, смотрел в ясное личико и все сдвигал брови, аж складка на переносице осталась.

«Что его грызет? – Татьянка делала вид, что спит, исподтишка наблюдала за мужем с кровати и отгоняла от себя страшные мысли как абсолютно невозможные. – Где та звезда румынская, а где мой немец», – все успокаивала себя.

Маруся за месяц хлопот в новом доме совсем осунулась, пока невиданная, непреодолимая сила не схватила ее за шиворот и не потянула к старой хате под сиреневым кустом. После того ночного разговора с матерью Маруся в новый дом с газом вернулась, но с тех пор чуть ли не каждый день находила причину, чтобы к матери сбегать. Сыночка на кожаный диван уложит, у окна станет, коралловое намысто на высокой груди перебирает, знай усмехается – и нет ей беды, все вокруг добром к ней дышит, маленькая комнатушка стены раздвигает, словно весь белый свет вместить хочет.

Немец изменения в хате под сиренью сразу заметил. Настороженным стал, идет вдоль улицы и все поглядывает на Марусино подворье – есть ли она там?

С их последней встречи больше года прошло. Как прошептал ей тогда возле лавки «Прощай, Маруся», так и уверился, что больше никогда ее не увидит, а она и помогла – на новую улицу переехала.

С мыслями посложнее было. Как ни старался немец отогнать воспоминания о Марусе, как ни дорисовывал на ее мысленном портрете усы или, например, бороду или лишних килограммов десять, Маруся и тут насмехалась. Легко дернет плечиком, всю ту глупость сбросит и снова пред Степкины очи – красивая, как мечта. «Ну и живи, Маруся, в моей голове, – подумал. – От этого никому хуже не будет».

С головой разобрался – не знает, что с ногами делать. Как ночь, так и несут к сиреневому кусту. Как бы ни уставал, а пройдет пустой улицей, на Марусино оконце хоть издали взглянет, для виду в ставок плюнет и только потом – домой.

Больше года не виделись… Степка только раз заметил Марусю на пороге старой Орысиной хаты – и словно крылья выросли. И нет немцу сомнений – что это Маруся без мужа в материнской хате делает? А вдруг поссорились или более того – разводятся с Лешкой? А вдруг беда у нее какая? Нет у немца вопросов. Поет душа. Словно и не говорил: «Прощай, Маруся».

Татьянка тоже отметила, что Маруся все чаще появляется на старом подворье. К калитке раз подошла, Марусю кликнула.

– Говорят, муж тебя бросил? – ляпнула.

– Меня?! – Маруся – брови серпом. Расхохоталась библиотекарше в глаза.

– А чего ж тут крутишься? – не сдалась Татьянка.

– Я свою маму не забываю, – ответила. И намысто на груди катает.

У библиотекарши снова подозрения в голове забродили. Смутилась, пошла к своей хате. «Нужно будет за Степкой понаблюдать… Оно хоть и кажется глупым, потому что ему до баб, видно, совсем дела нет, но все же…» – путались мысли. И уж как Татьянка за мужем ни следила, но однажды ночью так около маленькой Ларочки накрутилась, что уснула как мертвая. Степка укачал дочку, оделся и вышмыгнул на улицу.

Маруся в ту ночь в старой хате оказалась, потому что Лешка напился до поросячьего визга. Привык он, видите ли, когда Маруси с маленьким Юрчиком дома нет, горилку пить. В то утро они с женой все спорили, кого лучше завести – корову или маленького поросенка, и вот теперь, вечером, Лешка был уверен, что Маруся рассердится и, как всегда, схватит сына и пойдет к матери. А Маруся дома хозяйничала. Увидела, как муж стенку подпирает, Юрчика подхватила – и со двора.

– Что и требовалось доказать! – рассудительно произнес пьяный Лешка. – Как выпью, так ей в хате места мало.

Орыся уже привыкла к неожиданным дочкиным визитам, взялась укачивать внучка, да так вместе с ним и уснула в маленькой комнатушке. Маруся погладила сыночка по кудрям, поправила подушку под Орысиной головой, на цыпочках – к выходу, дверь прикрыла.

– Как ночь, так девушку звезда согревает, – припомнила из детства далекого. Окно отворила, и – не на улицу, не под куст сиреневый, а лицом – в черное небо с миллиардами звезд, и маленьких да скромных, и больших, ярких да гордых. Смотрит – меркнут звезды. Одна звезда на все небо сияет. Да так ясно, что других уже и не нужно.

– Здравствуй, Маруся… – слышит под окном тихий голос.

Не удивилась. Только печаль спрятала и усмехнулась немцу.

– А отчего это ты, Степа, по ночи бродишь?

Смутился, конфету на подоконник положил.

– Хорошо… Пойду.

– Погоди! – из окна во двор наклонилась. Вот словно нужно ей рассмотреть Степку – изменился тут без нее или хорошо выглядит.

– Как живешь, Степа? – спрашивает.

– А… день до ночи.

– Выходит, счастливый, – говорит. – Потому что днем все одинаковы – знай возятся, как муравьи, чтобы копейку домой принести. А вот ночи…

– Нет у меня ночей, Маруся, – вздохнул. – Один только страшный бесконечный день.

– Вот оно как…

– Прости… Пойду я… Вот глянул на тебя, уже и рад.

– Если рад, что ж главного мне не говоришь? – спрашивает. Да сурово так спрашивает, словно командир.

– Люблю тебя и до смерти любить буду.

– Смотри мне, – прошептала. – Чтобы любил!

Степке – словно кто пощечин надавал. Горит. Очки поправил, на Марусю глянул – в лунном свете только и видно, что грудь высокую, а на ней – красное намысто коралловое.

Степка заскочил в окно, распрямился в Марусиной комнате. Она раскинула руки и обняла его так крепко, что у немца дыхание перехватило. Припали устами друг к другу, целуют в губы, в щеки.

– А это что еще?! – Маруся шепчет и устами своими соленые слезы по Степкиным щекам собирает.

– Где ж ты так долго… – Он слезы удержать пытается, а они – градом!

– Вот тебе бы все знать, – шепчет. Степку от себя оторвала. – Уходи… Мама стара стала. Спит не спит – не разобрать. Не хочу сердце ей тревожить. Потом, потом… Звать не буду. Сам все поймешь…

– Погоди… Дай лишь коснуться, – по щеке ладонью грубой, по косам, по плечу, по руке да к ладоням. Ведет, симфонию создает.

В маленькой комнатке Юрчик шевельнулся – оборвалась мелодия. Степка коснулся пальцами Марусиных уст и выскочил в окно.