Расколотый разум - Элис Лаплант

Именно это напомнило мне, что мы постоянно приучаем себя к трагедии. Ведь происходящее с тобой, моя дорогая подруга, это настоящая трагедия.

Я эгоистична: больше думаю о себе, чем о тебе в этом случае. Ты пройдешь стадию осознания, и болезнь наладит свой режим. Но не я. Эти маленькие случаи напоминают мне, сколько обезболивающего мне понадобится. Как местная анестезия перед уколом большой иглой, всего, что я делаю, будет недостаточно, чтобы заглушить боль надвигающейся разлуки.

Конец моего брака не сравнится с концом нашей дружбы, если ее можно так назвать. Этого достаточно, чтобы хотеть сжечь все мосты и оставить тебя на другом берегу. Слишком много прощаний впереди. Сколько раз тебе приходилось переживать смерть Джеймса? Сколько раз мне придется попрощаться с тобой, чтобы вновь появиться в твоей жизни подобно воскресшему Христу. Да, лучше сжечь мост и не давать отстроить его заново, пока мое сердце не отказало совсем.

* * *

Я провожу сложную операцию на плечевом сплетении, ранение повредило нервные корешки. Пациент под общей анестезией. Его (ее?) лицо закрыто.

Дела идут не очень хорошо. Я пытаюсь восстановить нервы, используя части корешков, еще присоединенных к спинному мозгу, в качестве доноров для вырванных нервов. Но просчитываюсь и задеваю подключичную вену. Ужасающе много крови. Я сжимаю ее и зову сосудистого хирурга, но уже слишком поздно.

Я думаю о лицах родственников в комнате ожидания. Также я, к своему стыду, не могу не думать о юристах, о внутреннем расследовании в больнице, которое неизбежно последует. Об утомительной бумажной работе, что всегда сопровождает ошибки, мелкие и крупные.

А затем в комнате случается что-то вроде толчка землетрясения, и вот я уже не в операционной. Нет пациента под анестезией на столе. Вместо него я вытаращила глаза на кровать со сбитыми простынями в цветочек. Я все еще покрыта испариной, сердце отчаянно колотится, но на руках больше нет резиновых перчаток, они больше не держат острых инструментов. Большая кровать с дубовой рамой. Гардероб ей в тон. Пестрый восточный ковер. Ничего знакомого.

Я хочу обратно в операционную, к успокаивающим зеленым стенам, к стальным инструментам и их увеличенным отражениям в стальном ящике. Все на своем месте. Но это. Богато обставленная, нестерильная обстановка. Я чувствую себя не в своей тарелке. Я хочу вымыть руки, собраться, попробую еще раз. Закрываю глаза, но когда открываю их, я все еще в той же комнате.

А потом слышу голоса. С трудом я нахожу дверь в комнату. Я должна внимательно изучить каждый сантиметр каждой стены, пока не найду выход. За дверью длинный коридор, выкрашенный в темно-красный, завешенный фотографиями. А в конце коридора спуск. Приятный мягкий материал под моими ногами покрывает полированное дерево, на нем узор из переплетенных синих и зеленых цветов.

Я иду осторожно, глядя под ноги и держась за длинный гладкий кусок дерева. Спускаюсь и считаю. Двадцать раз я вытягиваю правую ногу, ставя ее на поверхность ниже предыдущей. Двадцать раз я подтягиваю левую ногу, пока она не встанет рядом с правой. И чем ближе я подхожу, тем громче становятся голоса. Смех. Я слышу свое имя. Буду действовать осторожно.

Их двое, мужчина и женщина, сидят на диване в гостиной. У женщины волосы по плечи, очевидно осветленные. Это ей не идет. Она крупная. Джинсы слишком тесные, чтобы в них было удобно, я вижу, как верхняя пуговица врезается в ее живот.

Мужчина встает, когда замечает меня. Он старше. Старик. Раскрывает объятия.

– Дженни! – И не дожидаясь ответа, его руки обвиваются вокруг меня. От него хорошо пахнет. Клетчатая рубашка мягко касается моей щеки, но его борода колется. Белоснежно-седые волосы с проплешиной на макушке. Пепельная, не седая борода. Выглядит грязной по сравнению с волосами, это несколько портит впечатление.

– Разве ты не рада увидеться со своим старым другом Питером? – спрашивает блондинка.

– Ах да, – говорю я и улыбаюсь. – Питер. Как дела? – Я добавляю в голос тепла. Даже беру его руку, переступив через себя. Нужно быть хитрой. Нужно подыграть.

– Неплохо. Наслаждаюсь солнышком. Ты же знаешь, я никогда не любил чикагскую зиму. Хотя эта, кажется, уже закончилась. Сюда, садись, садись. Вот сюда. – Он пододвигает бежевое кресло, и я тону в его мягкости. – Он снова берет меня за руку. Сколько же времени прошло, Джен.

– А сколько? – спрашивает блондинка. Она не дожидается ответа. – У тебя, наверное, уши горят! Он только и говорил что о тебе!

Она улыбается. Он улыбается. Я тоже улыбаюсь.

– Да, так оно и есть. И в самом деле.

Становится тихо и довольно неловко. А потом мужчина снова заговаривает, уже не так сердечно, но более вежливо.

– Ты ведь на самом деле меня не помнишь, да? – Но в его взгляде нет той мольбы и боли, с какими мне обычно задают этот вопрос. Нет отчаянной просьбы обмануть, разуверить.

Он теперь нравится мне гораздо больше.

– Нет, – говорю я. – Ни капельки.

– Я должен завершить кое-какие дела в городе. Я приезжал на похороны, но все сочли, что лучше тебя не беспокоить. К сожалению, все немного запуталось. Аманда не обновляла завещания после развода. Нужно разобраться с домом. Кажется, на то, чтобы найти того, кто его унаследует, уйдут месяцы. Это было ее единственное имущество. Но даже на этом рынке он стоит внушительную сумму. Но сейчас мои руки связаны.

– Какой развод? – спрашиваю я. – Какие похороны?

Он на секунду замолкает.

– Что ж, я просто напомню нам обоим. – Он улыбается. А потом вновь становится серьезным. – Я понимаю, что для тебя это немного сложно. Я хочу, чтобы ты поняла, что я в тебя верю. Безоговорочно. Очевидно, ты не знаешь, о чем я говорю. Может, ты и не вспомнишь этого. Но только потому, что шанс еще есть, я бы хотел тебе кое-что рассказать.

Блондинка встает, будто бы хочет уйти.

– Нет-нет. Вам не нужно уходить. Это не что-то личное. Мне бы просто хотелось поделиться. Скорее всего, для самого себя. С другой стороны, мне хотелось бы обсудить кое-что хорошее. Может, что-то и вспомнится.

– А я тогда буду стенографисткой. Запишу все это. Так, чтобы она смогла это перечитать, когда ей станет лучше. Может, так все будет для нее иметь больше смысла.

Она выходит из комнаты и возвращается с большим блокнотом в кожаной обложке, открывает его на чистой странице, берет ручку. Что-то пишет сверху листа и выжидающе смотрит на мужчину.

– С чего бы начать? Однажды, давным-давно. Да, такое начало подойдет. Будем создавать мифы. С кучей архетипов.

Мне интересно, прошу его продолжать.

– Однажды, давным-давно, жили на свете шестеро. Четверо взрослых и двое детей. Две супружеские пары. Одна лет на десять старше другой, без детей. А у младшей пары были сын и дочка. Дочка была совсем кроха, лет двух от роду. А мальчугану было семь. Несмотря на разницу в возрасте, пары крепко дружили. – Он молчит с секунду. – Что я должен тебе о них рассказать? Никаких обобщений. Только один определенный случай. – И он продолжает: – Однажды они решили отправиться на пляж. Взяли несколько сэндвичей, яиц, сваренных вкрутую, яблок, груш и несколько бутылок вина, чтобы было веселее. Они решили поехать за город. Далеко на север. В парк на озере, где были прекрасные песчаные дюны. Там всегда было безлюдно в такие прекрасные воскресенья, как то. Разумеется, тому была причина. Огромная электростанция нависала над дюнами, сбрасывая отходы в мелководье. Это портило вид всем, у кого было слабое сердце. А таких не было среди взрослых членов этих семей. Они шутили о сравнительно теплой воде в озере, рыбах-мутантах и слишком крупных птицах на берегу. С двухлетней девчушки сняли все, кроме подгузника, и понесли ее помочить ножки к воде. Мальчик взял ведерко и лопатку и начал рыть тоннели в песке то тут, то там. Старшая женщина и мужчины расположились на шезлонгах и разговорились. Все спокойно. Самый обычный день на берегу озера. Когда они почувствовали голод, достали еду, перекусили, хрустя песком на зубах, и запили все красным вином. Идиллический вечер на пляже в кругу близких друзей. Все идеально. Так, как больше уже никогда не будет. – Он задумался.