Британская империя. Разделяй и властвуй! - Джон Роберт Сили

Другая возможность – правительства могли закрыть глаза на все дела Нового Света. В таком случае великие авантюристы, может быть, сами основали бы государства, и тогда воздействие Нового Света на Старый было бы чрезвычайно ограниченно. Материк Америки так обширен и был так мало населен, что, каково бы ни было дальнейшее поведение авантюристов, оно не могло оказать никакого влияния на Европу, и правительства последней могли бы без всякой тревоги взирать на них. И Новый Свет оказал бы так же мало влияния на Старый, как в настоящее время оказывают на Европу южноамериканские государства: в них может бушевать революция, но для Европы она останется незамеченной: действие ее испаряется на безграничной, редконаселенной территории.

Размышляя о том, что могло бы быть, мы приходим к более ясному пониманию того, что действительно было. Из предыдущего видно, что Новый Свет не мог не повлиять сильно, но влияние его могло не иметь непосредственно политического характера. Новый Свет сделался политической силой громадной величины только благодаря вмешательству европейских правительств и благодаря их контролю над всеми государствами, основанными их подданными. Неизбежным следствием этого их отклонения было совершенное преобразование политического положения самой Европы под влиянием существенного изменения интересов и взаимоотношения пяти великих европейских государств. Я особенно выдвигаю этот факт, ибо мне кажется, что его слишком мало замечали, он является основным фактом, на который опирается настоящий курс лекций. Одним словом, Новый Свет в семнадцатом и восемнадцатом столетиях не лежит вне Европы; он внутри ее, как начало, порождающее бесконечные политические перемены. Это больше не изолированная область, лежащая вне интересов историков; наоборот, это непрестанно действующий фактор чрезвычайной важности – фактор, который историк должен всегда иметь в виду. Влияние его, долгое время боровшееся с влиянием Реформации, с начала восемнадцатого столетия берет верх, вызывая явления, сильно воздействующие на политику европейских государств.

Историки этого времени имели в виду главным образом два (или, может быть, три) великих движения: Реформацию с ее последствиями и эволюцию государственных форм, которая привела Англию к свободе, а Францию – к деспотизму, вызвавшему революцию: к этим двум движениям они присоединяют временные, возникавшие в Европе гегемонии, как, например, возвышение Австрийского дома, Бурбонов и Наполеона. Вот эти-то движения служат как бы рамкой, в которой историки располагают все выдающиеся события. Но эти исключительно европейские рамки слишком узки. В них нет места для множества самых важных событий, и, может быть, именно то движение, которое не входит в них, является значительнее и, во всяком случае, действует непрерывнее и продолжительнее, чем те явления, которые могут быть в них помещены. Каждый взгляд на Европу сам по себе верен. «Европа – это великая церковь и империя, распадающаяся на отдельные государства и национальные или свободные церкви», – говорят те, которые фиксируют свое внимание на Реформации; «это – группа монархий, в которых постепенно развивалась народная свобода», – говорят юристы, изучающие конституционное право; «это – группа государств, с беспокойством старающихся сохранить между собою равновесие, причем равновесие это легко нарушаемо преобладанием одного из них», – говорит ученый, изучающий международное право. Но все подобные определения неполны и оставляют необъясненной добрую половину фактов. Следует прибавить: «это – группа государств, из которых пять западных находятся под влиянием постоянного тяготения к Новому Свету и в своем движении туда создают великие империи Нового Света».

Я уже прилагал эту формулу к восемнадцатому столетию и указывал на то, как удачно она объясняет ту беспрерывную борьбу какая велась тогда между Англией и Францией. Я убежден, что историки политического равновесия склонны судить об этой борьбе с точки зрения исключительно европейской. Меня это особенно поражает, когда я читаю их изображение судьбы Наполеона. Они видят в нем повелителя, одержимого честолюбием, побудившим его предпринять завоевание всей Европы, и рожденного гением, благодаря чему он почти достиг цели. Но, в сущности, главную особенность деятельности Наполеона составляет то, что, совершая это завоевание, он имел в виду не его, а нечто совсем другое. Он намеревался совершить великие завоевания и совершил их, но завоевания эти оказались не теми, о каких он мечтал. Наполеон мало интересовался Европой. «Cette vieille Europe m’ennuie»,[54]– откровенно говорил он. Все его честолюбивые мысли были направлены на Новый Свет. Он – титан, мечтавший восстановить Великую Францию, павшую в борьбе XVIII столетия, и уничтожить Великую Британию, которая возникла на ее развалинах. Он не скрывает этих честолюбивых замыслов и никогда не отказывается от них. Его завоевания в Европе были совершены как бы случайно, и он всегда смотрел на них, как на исходную точку нового нападения на Англию. Он завоевывает Германию, но почему? Потому что Австрия и Россия, субсидированные Англией, идут на него, в то самое время, когда он замышляет в Булони завоевание Англии. Какая первая мысль является у него после завоевания Германии? Мысль о том, что теперь у него в руках новое орудие против Англии, так как он может наложить континентальную систему на всю Европу. Почему занимает он Испанию и Португалию? – Потому что это морские державы, имеющие флот и колонии, которые могут быть употреблены против Англии. Наконец, изучая поход Наполеона в Россию, вы принуждены согласиться, что это предприятие или вовсе не имело никакой цели, или же оно было направлено, в сущности, против Англии. Но от большинства историков такой взгляд ускользает, потому что они с самого начала придают слишком мало значения существовавшей в то время великой исторической причине – притягательной силе Нового Света. Колонии кажутся им неважными, потому что они были слишком отдалены и мало населены; по их мнению, это были не более как инертные и почти безжизненные придатки метрополий. И действительно, тогда в политических центрах Европы на колонии обращали очень мало непосредственного внимания. В Лондоне и Париже, без сомнения, лишь немногие сколько-нибудь интересовались делами в Виргинии и Луизиане; там внимание было поглощено домашними делами, и политика, по-видимому, сосредоточивалась на парламентских разногласиях или на последней придворной интриге. Но взор современников скользит по поверхности и не видит того, что лежит глубже: среди невидимых причин, заставлявших возвышаться и падать министров, потрясавших Европу, творивших войны и перевороты, соперничество интересов в Новом Свете играло гораздо более важную роль, чем можно предполагать с первого взгляда.

Но если эти воззрения верны, то они должны быть применимы одинаково и к семнадцатому, и к восемнадцатому столетиям. В истории отношений между Новым Светом и Старым каждое из трех столетий – шестнадцатое, семнадцатое и восемнадцатое – имеет свой, особенный характер. Шестнадцатое столетие можно назвать испано-португальским периодом. В начале его Новый Свет был монопольным владением двух наций, открывших его, – родины Васко да Гамы и страны, усыновившей Колумба; в конце столетия, при Филиппе II, Испания и Португалия сливаются в одно государство. В семнадцатом столетии три другие государства – Франция, Голландия и Англия – выступают на колониальное поприще. Голландцы идут впереди; в своей войне с Испанией они захватывают большинство прежних португальских владений в Ост-Индии, сделавшихся уже испанскими; им удается даже на время завладеть Бразилией. Вскоре после этого Франция и Англия основывают свои колонии в Северной Америке. С этого времени, или почти с этого времени, мы можем проследить то преобразование в европейской политике, на которое я указал, как на необходимое следствие нового положения, какое заняли эти пять государств. В течение этого столетия происходит значительная перемена в их относительном колониальном значении. Португалия приходит в упадок; несколько позднее падает и Голландия. Испания остается в состоянии неподвижности: она не лишилась своих обширных владений, но и не расширила их, и они, подобно Китаю, остаются замкнутыми, не имеют сношений с остальным миром. Зато Англия и Франция решительно подвигаются вперед. Кольбер поставил Францию в первом ряду торговых стран; Франция исследовала Миссисипи. Но английские колонии неоспоримо превосходят ее по численности населения. И вот в восемнадцатом столетии происходит великий поединок между Францией и Англией из-за Нового Света.