Государи Московские: Младший сын. Великий стол - Дмитрий Михайлович Балашов

не туда, куда говорят ему, что Бороздин опоздал и московская рать готовится нежданным ударом разорвать его силы надвое и, может, разгромить по частям. Будь у Юрия толковый воевода, он бы уже сейчас это сделал!

– Эй! Что там!

– Ходу нет, княже!

Подскакавший дружинник, размазывая грязь по лицу, частил:

– За лесом кованой рати, что черна ворона, едва ушли!

– От Бороздина есть ле кто?

– С ночи не было никоторого гонца.

– Так… Кованая рать, говоришь? В бронях?

– Все в бронях, княже! – подтвердил обрадованный, что его не ругают, молодший.

– Родионов полк, должно! – сказал Михаил вслух и вопросил строго: – Напереди что?

– Наши вроде… – растерянно отозвались сразу несколько голосов, – часа три как пешцы прошли…

Вот оно. Так. Родион… Михаил оглядел бояр, приметил решительное лицо Микулы – этот!

– Найдешь Бороздина! Пущай не стряпая идет к Москве! Всем вздеть брони! К утру чтоб выходили на Сходню, понял? Поскачешь с дружиной. Коли что, пробивайтесь с боем! Ты, Арефий, скачи вперед, останови пешцев. Пущай оброют стан и ждут в оружии! Никанор! Окишь! Семен! Тверской полк сюда! На рысях! – Сынишкино личико кинулось в очи… – Семен! Княжича захвати с собою! – крикнул Михаил вдогоню.

– Батя! – с надеждой и горестью выдохнул мальчик. Но отец, непривычно грозный и чужой, только мотнул шеломом, как отгоняя муху, и Митин конь, схваченный за узду, поскакал с прочими назад по дороге.

– Бой будет! – объяснил ратник на скаку. – Нельзя тебе ищо!

Встречь и мимо уже мчались, подскакивая в седлах, подтянутые, осторожевшие ратники. Мотались гривы коней, вздрагивали кончики копий, и Мите, только что до слез разобиженному, что его отсылали назад, в товары, вдруг стало страшно за отца: а ну как тятю убьют на бою!

– Тятю не убьют? – спросил он ратного, морщась от густой пыли, поднятой проносящейся конницей.

Ратник ворчливо отверг:

– Неча и баять такое! Твой батюшка во многих сечах бывал!

В голосе кметя прозвучало такое почтительное уважение, что Митя успокоился немножко. Поехали обочь дороги, по истоптанному хлебному полю. Мимо и встречь шли и шли на рысях, все убыстряя и убыстряя ход, конные тверичи, и никто из них не смеялся и не шутковал с товарищами, как было еще час назад. Митя, глядя в их насупленные лица, начинал, робея, понимать, что вот это, наверно, и есть взаправдашняя война, хоть еще не было ни скепания сабельного, ни треска копий, ни свиста стрел, ни конных сшибок, ни крови…

До боя, впрочем, как узнал Митя к вечеру, дело не дошло. Родион, увидав, что его обходят конные тверичи, и завидя над полком великокняжеские стяги, не выдержал, поспешил отступить к Москве, так и не поняв, что мог сам в свой черед обойти и даже пленить Михаила. Об этом со смехом и шутками говорили вечером в стане, когда великий князь, воротясь, раздавал останние приказы воеводам. (С Бороздиным наконец установили связь, Микула доносил, что полки правой руки прошли Рузу и близятся к Москве.) Митю, засыпающего на ходу, отец подхватил на руки, подкинул в небеса, и Митя, испуганно-счастливый, прижался к знакомой бороде и твердой скользкой броне, заново переживая свой давешний страх за отца.

Эту ночь Михаил почти не спал, разыскивая через гонцов и сводя воедино свои рати, и к утру уже полностью овладел полем. Плотные ряды тверичей и владимирцев в боевых собранных порядках все гуще и гуще выходили из лесов на пригородные росчисти, полки тут же смыкались крыльями, и можно было уже не страшиться прорыва или охвата со стороны московлян.

Отвердевшими очами Михаил зорко выглядывал с каждого угора: город вот-вот должен был появиться в разрывах изреженных лесов, и уже не смотрел на пожары, на спасающих скарб жителей, на изломанные хлеба, на густые столбы дыма от горящих ржаных зародов, уже бездумно взирал на полон и скот, что гнали по дорогам ратные (созови он татар, тут бы не осталось уже ни одной целой деревни!), ибо сейчас ему приходило держать пред мысленными очами все свое войско, пылящее по дорогам; и от ежеминутных гонцов узнавая, где тот или иной полк, князь тут же отмечал в уме перемещения ратей, торопил или удерживал воевод, и конные кмети стремглав летели с приказами сквозь пыль, поля, понурые от дыма леса, пожары и прах деревень.

Война подкатывала к Москве. Двадцать третьего августа, сбив последний заслон на Сходне, Михайл увидал вдали московский Кремник; двадцать четвертого послал Ивану Акинфичу приказ выйти на коломенский путь и, буде возможно, бродом или плавом, перейдя реку, зайти в тыл москвичам. Вечером того же дня подошли от Можайска последние дружины правой руки. Доле Михаил порешил не ждать и наутро, двадцать пятого, на память апостола Тита, приказал изготовить полки к бою и осадному приступу. Двукратные послания княжича Александра московскому тысяцкому ответа не возымели, и рассчитывать на добровольную сдачу Москвы уже, видимо, не приходилось.

Поздно вечером, отдав последние наказы воеводам, Михаил подъехал к своему шатру и устало спешился. Кинул стремянному повод и, нагнув голову, пролез в шатер. С низкого ложа ему навстречу поднялся Александр Данилыч. Они обнялись. Сели на раскладные ременчатые стулья. Слуга подал хлеб, обугленное на вертеле мясо и квас. Оглянувшись на гостя, поставил на дорожный столец сулею с вином, мису с восточными сладостями и изюмом. Удалился. Князья остались одни и сперва занялись едой. Оба пробыли в седле почти сутки. Михаил молча разлил вино, молча выпили. Александр был непривычно хмур. Он жевал, изредка взглядывая на Михаила. На худом лице очень явственно двигались крупные желваки.

– С делом ли, князь? – наконец нарушил молчание Михаил. Александр шумно вздохнул, обтер рот, откинулся. Поглядел строго в лицо великому князю:

– О Переяславле речь!

– Москва еще не взята, – чуть охмуря брови, возразил Михаил, – одолеем Юрия, будем делить волости…

– Все равно! – не отступая, молвил Александр. – Мне брать княжество или объедки от него придет?

– Русь должна быть единой, Саша. Мы ить с тобою досыти баяли о том!

Он сказал это мягко, с чуть заметным упреком. Александр потупил глаза, залившись неровным румянцем:

– Переяславль и ныне слывет в волости великого княжения… А совсем штоб… Меня бояре проклянут московски и… самому жаль! – Он решился поднять глаза на Михайлу. Тот глядел на Александра с усталою горечью. Неужели корыстные заботы княжений, тверского, великого и московского, сошедшие, как на пробном камне, на судьбе Переяславля, разведут его с этим мальчиком, которого он так хотел иметь своим сыном!

– Я не знаю, Александр, как нам решить с Переяславлем. Пусть будет так, как теперь. Ну, быть может… да что делить