Роман о любви и терроре, или Двое в «Норд-Осте» - Эдуард Тополь

Александр Цекало, один из продюсеров «Норд-Оста»:

Ночью к штабу пришел Алексей Ситников, доктор наук в области психологии, отец русского НЛП и один из наших ведущих пиар-экспертов. Но всюду уже стояло оцепление, в штаб его не пустили, он вызвал меня по телефону, мы с ним прогулялись, и он мне рассказал о своем видении того, как это может развиваться. Он говорил: «Они никакие не смертники, смертники маски не надевают, их невербальное поведение тоже не похоже на поведение смертников. И ты обратил внимание на их фразу: «мы тут будем сидеть неделю»? А теперь посмотри по календарю – через неделю Чеченский конгресс в Дании. То есть это типичная пиар-акция накануне этого конгресса. А на самом деле никто никого взрывать не будет, но благодаря «Норд-Осту» конгресс будет в центре внимания всех мировых СМИ. И никакие переговоры им не нужны – все понимают, что войска из Чечни за один день не выведешь. Неделю они будут мучить людей, с тем, чтобы вызвать «стокгольмский синдром» сначала у заложников, потом у их родственников, а потом у всего мира. Когда весь мир обратится к этому конгрессу с просьбой помочь освободить заложников, конгресс поставит условием признать их статус борцов за свободу Чечни и легальность правительства Масхадова. После этого представитель конгресса летит в Москву, заходит в «Норд-Ост», выпускает всех русских заложников, а иностранцы и террористы получают самолет и улетают в Саудовскую Аравию. Там будет пресс-конференция, покажут кассеты с порочащими русскую армию кадрами. Террористы получат 15 лет, а через год-два их выпустят и каждому дадут по миллиону долларов. Все это наверняка расписано у них в условиях контракта. По этим условиям они должны добиться волнений в Москве, возможно – демонстраций и митингов…

Я сказал: хорошо, я сейчас пойду и передам это в штаб Ястржембскому.

АПН, военный обозреватель «Независимой газеты», полковник запаса Игорь Коротченко:

Вывод войск из Чечни стал бы политическим самоубийством для Путина. Он попал в ситуацию «вилки»: два года назад он обещал мочить бандитов в сортире, а сегодня они пришли в Москву и фактически пытаются замочить его самого. Он тянет паузу, но сейчас это для него еще хуже, чем после «Курска». В данной ситуации единственный выход для президента – как можно быстрее определиться с политическим решением. Путин должен выступить с обращением к нации, как в свое время, после событий 11 сентября, это сделал Буш. Он должен четко сказать, что для России политически неприемлемы требования о выводе войск из Чечни. На все остальные шаги руководство страны готово. Падение или взлет его рейтинга трудно прогнозировать, ясно только, что любые решительные действия будут поддержаны, а нерешительность и промедление приведут к катастрофе. В данной ситуации без жертв не обойдется, но если мы выведем войска из Чечни, то жертв будет во много крат больше… Россия должна принять на вооружение методы израильской армии – за каждый теракт наносить ответный удар. Если известно, что где-то действует банда из этого аула, то по нему и нужно ударить. Мы должны помнить, что это другая цивилизация, где действуют родоплеменные отношения. За головы лидеров боевиков должны быть объявлены официальные награды – за Масхадова от миллиона до трех миллионов долларов США, за остальных – по 700–800 тысяч. Причем надо объявить, что если эту голову принесут представители федеральных сил, которые ходят на спецоперации, то они получат такую же награду.

«Известия»: «Мы вас, русских свиней, в Чечне резали и здесь будем резать!»

Изумление москвичей от того, что боевые действия в одно мгновение переместились из Чечни в Москву, очень похоже на тот шок, что испытали год назад американцы, наивно полагавшие, что война – это далеко и не с ними. В десятках российских городов, сел и особенно станиц сотни тысяч жителей, как это ни кощунственно звучит, вчера возблагодарили Бога за то, что и Москва наконец воочию увидела ту войну, которая уже давно идет не в Чечне, а на территории России – от Ставрополья до Крайнего Севера и Сибири…

…Да, Мовсар привез кучу золотых украшений, сунул мне в руки так неловко… Я в принципе уже сообразила, что это бандит, но что бандит таких масштабов – нет, мой мозг не мог представить… И вообще я золото не люблю и не ношу украшений, оно все до сих пор просто лежит у меня дома, иногда я достаю эти украшения и вспоминаю о нем. Я знаю, что на них кровь, знаю, мне больно от этого, но он всегда говорил: «Что толку, что ты сейчас плачешь и хочешь вернуть все владельцу? Он мертв, и ему они не нужны»…

Может, у него была цель сделать меня своей сообщницей, не знаю и не хочу так думать. В конце концов, я пока живу, и за «сообщность» с ним меня никто еще не убил.

В свой третий приезд он дал мне деньги и сказал, чтобы я сняла квартиру и жила на эти деньги отдельно от родителей. И даже купил мне новый телефон – специально, чтобы я его включала только в определенное время для его звонков. Он боялся за меня, это точно, и не хотел, чтобы хоть кто-то из его людей видел меня или узнал обо мне. А я, дура, говорила: «Ты меня не любишь, если не хочешь меня никому показывать».

Потом, когда я сняла квартиру, он приехал где-то через месяц, и была наша первая ночь.

А утром он уехал, сказав, что ему некогда, что ему не до всякой там любви, ему надо на войну.

Я проревела три дня, звонила ему, но он отключал телефон, а я – все, я уже влюбилась в него по уши, и, как у любой женщины, у меня было постоянное беспокойство за него, за свою любовь…

Галина Делятицкая:

Прошла ночь. Практически никто не спал, а так, сидели в полудреме. В шесть утра вышел на сцену симпатичный парень, рослый, спортивный. Не помню, как они его звали, но помню, что он все время был рядом с Мовсаром – черноволосый такой, ширококостный парень с крупными глазищами. Он стал в правом углу сцены и начал молиться: «Аллах акбар!..» А все остальные боевики ему вторили. Это была длинная молитва – певучая и сложная по мелодии, и он ее очень чисто пел.

Это было возвышенно, почти сакрально.

Но чем выше он брал, чем громче звучал в зале его голос, тем сильнее нарастало в нас состояние страха. Все притихли. Ни одного звука. Я даже кожей почувствовала ужас всего зала – такая была пронзительная тишина. Всем стало воистину жутко – казалось, что сейчас они завершат этот ритуальный молебен и всех нас прикончат, взорвут…

Марина Колчина и Наташа Салина:

Жуткий был момент, какие-то сакральные напевы. В зале стало очень тихо.

Татьяна Гуревич-Солнышкина:

Да, это было страшно. Они автоматы положили рядышком, к стене. И пели такими поставленными голосами, минут двадцать была эта молитва. Поют, поют, поют – казалось, что сейчас они допоют и все – и взорвут всех нас.

Зинаида Окунь:

Я где-то читала, что в стрессовой ситуации люди думают только о своем спасении, и больше ни о чем. Что душа сжимается в комок, живот подбирается и весь организм мобилизуется только на выживание и не допускает никаких посторонних мыслей и эмоций. Моя подруга рассказывала мне, как она попала в авиакатастрофу, когда в самолете заглохли оба мотора и он стал камнем падать вниз. Она говорит: «Угадай, что было в самолете?» Я говорю: крик. Она говорит: «Ничего подобного! Гробовое молчание! Все вцепились в кресла и – тишина! И только, – говорит, – когда мы выровнялись и приземлились, вот тут, – говорит, – меня стало трясти». У нас в зале было то же самое. Когда они пели – гробовая тишина, гробовая. А я закрыла глаза и думаю: ну сколько можно бояться, сколько? Неужели я тут умру от этого страха? Неужели я не могу заставить себя думать о другом? И наверное, на десятой, что ли, минуте их пения – а десятая минута – это очень долго, очень, все жилы вытянулись и живот под ребра подтянулся, – я не знаю, каким уж усилием или просто от усталости, от того, что уже не осталось у меня сил бояться, но я вдруг как-то отпустила себя, смирилась со смертью и стала говорить себе: «Ну ладно, все, это уже конец, но разве тебе нечего вспомнить? Разве ничего, кроме ужаса, не осталось с тобой для этой последней минуты? И разве ты уже не пережила это все тогда, еще двадцать лет назад?»