Будь моей - Лора Касишке

Я уже лежала в ночной рубашке с книгой в руках («Миссис Даллоуэй»). Я сжала ее так крепко, что отпечатки моих пальцев навечно остались на ее страницах. Он нависал надо мной, и тогда я вдруг поняла, как беззащитна и уязвима, что ему ничего не стоит переломать мне кости или разбить башку, появись у него такое желание, и даже (а может, тем более) без всякого на то желания, а просто под влиянием минуты и утраты самоконтроля.

Из чего, думала я в тот момент, состоит мое тело, как не из крови и соединительной ткани? Оно порвалось бы, как тряпка. Раскололось бы, как яйцо. Но все же, несмотря ни на что, я с тупым упорством продолжала вызывать в памяти Ферриса — его умные глаза, его манеру носить за ухом карандаш, его измученный вид — в самую жару он ходил в застегнутой на все пуговицы рубашке, — когда он толкал по коридору проекционный аппарат, а главное, его слова. Он признался, что влюбился впервые в жизни, и влюбился в меня, увы, слишком поздно (у него уже было двое детей и жена ждала третьего).

Ну, давай убей меня, повторяла я про себя, глядя на Джона, в ярости размахивающего ночником над моей головой.

Но он резко поставил его на тумбочку и ушел.

Нет, думала я.

На самом деле мой муж вовсе не хочет, чтобы я трахнулась с другим мужчиной.

Даже если, держа меня за плечи, он верил, что хочет этого, даже если он сам сказал: «Хочу, чтобы ты трахнулась с другим», это неправда.

Если бы мой тайный поклонник раскрыл свое имя, Джон наверняка взревновал бы и почувствовал угрозу. Его возбуждала возможность измены, но никак не сама измена.

А что чувствовала я?

На самом ли деле я рвалась обзавестись любовником?

До последнего времени — нет. Я в этом не сомневалась. Даже в случае с Феррисом. Я и сейчас помнила охватившее меня облегчение, словно мощной лампой осветившее все мое существо, когда он заглянул ко мне в аудиторию, из которой только что разошлись студенты, и сказал, что получил работу в Миссури. Эти его слова означали, что мне не надо больше мучиться, что я спокойно могу оставаться той, кем я и хотела быть, — женой и матерью. Деревенский дом, ребенок и машина, заводящаяся с полоборота.

Правда, тогда Чад был совсем маленький. И я намного моложе. А теперь, после долгих лет, прожитых в одной роли, я снова свободна выбирать, кем мне быть. Хочу ли я теперь иметь любовника?

Лежа в темноте в одной постели с Джоном, я долго размышляла об этом, но так ни к чему и не пришла. Как будто выкрикивала свои вопросы в тоннель, слыша в ответ только эхо.

Хочу ли я завести любовника? Хочу ли я завести любовника, который хотел бы меня? Хочу ли я, чтобы Джон хотел, чтобы я завела любовника? Хочу ли я, чтобы Джон хотел, чтобы я хотела любовника?

Я даже не могла сообразить, на какой из этих вопросов больше всего хочу получить ответ.

В конце концов я провалилась в сон.

Проснулась, моргая от серого дневного света. Со всеми признаками похмелья, выраженными слишком ярко, чтобы идти на работу. Назойливые болезненные ощущения в животе, бедрах, на коже. Запекшиеся губы. Жжение и резь в глазах. Жажда. Прямо под скулами билась жилка.

Дешевое пиво.

Я позвонила и отменила занятия.

Приняла душ, выпила три стакана апельсинового сока и составила список покупок в бакалейной лавке.

Молоко, вермишель, хлеб, хлопья, апельсиновый сок и еще сотня мелочей, дрожащей рукой помеченных на обороте пустого конверта (счет из универмага за весеннее платье, распечатанный и оплаченный по кредитной карте несколько дней назад), адресованного миссис Шерри Сеймор — женщине, которую мне стоило немалого труда представить себе проснувшейся в будний день с похмельной головой после ночи, проведенной в баре «У Стивера» в танцульках с двумя дальнобойщиками. Оказывается, этой женщиной была я — вывод, к которому я пришла после длительного разглядывания своего имени на конверте.

Вернувшись из магазина, я убрала продукты и прилегла вздремнуть — недолгим, но таким сладким сном.

За окном снова стояло серое утро. По дороге в супермаркет моросил дождь, но сквозь тучи иногда проглядывало солнце.

Вот он, думала я, буквально на дюйм приоткрыв окно в машине, чтобы глотнуть воздуха, последний по-настоящему зимний день.

Весна… Я прямо-таки чувствовала, как она замерла где-то на краю нашего мира, нетерпеливо поджидая своего часа под многослойными напластованиями снега, которые старательно настелила зима. Я представила себе сад и цветочные луковицы. Скоро они, не в силах противостоять творящимся переменам, потянутся вверх, начнут выталкивать к поверхности ростки, пробьются сквозь покрывающий их слой почвы и вырвутся в окружающий мир. Возвратятся и запоют птицы. Появятся крольчата. А в пруду Хенслинов опять зайдутся в трелях лягушки.

На кровать легло пятно прохладного, новорожденного белого света.

Собираясь вздремнуть, я не стала задергивать шторы.

Так и опустилась в середину лужицы света, а потом уснула.

Без сновидений.

За время моего короткого сна нынешнее столетие могло подойти к концу и смениться новым. Могли миновать многие зимы и другие времена года, без ветров и дождей. Я все их проспала. Даже на другой бок ни разу не перевернулась. Ни разу не сморгнула. В коконе сна, лишенная сознания, выключенная из времени и пространства, я стала никем. Освободилась от всего, чем была раньше, что делала, думала и говорила, — поэтому, когда зазвонил телефон и я мгновенно проснулась, почувствовала себя абсолютно обновленной. Едва появившейся на свет. Как впервые вылетевший из гнезда птенец или проклюнувшееся из земли растение. Я была готовой к встрече с новым миром. Точно знала, кто я и чего хочу. Я потянулась. Все болевые ощущения исчезли. Я зевнула. Позволила автоответчику — снабженному многочасовым запасом памяти, ждущей, чтобы ее наконец заполнили, всем этим колесикам и винтикам, с равнодушием машины засасывающим в себя звуки мира, — записать сообщение.

Звонил Гарретт.

Я села на кровати, чтобы лучше слышать, что он говорит.

«Э-э, миссис Сеймор! Это Гарретт. Мы вроде как договорились, что вы сегодня пригоните к нам свою машину, но вас что-то нет. Вы не передумали? Можете перезвонить? Брем говорит, сегодня во второй половине дня удобно в любое время. Тут уже куча народу собралась. Ребятам не терпится заняться ремонтом».

Мне почудилось или на самом деле, когда Гарретт клал трубку, где-то рядом раздался низкий глубокий смех?

Может, это урчал в стороне автомобильный мотор?

Или каркнула пролетающая мимо ворона?

Или захохотал Брем Смит?

Брем Смит… Пока всего лишь выдуманный персонаж — с мускулистыми руками, в футболке и джинсах, может, даже с сигаретой в зубах, — явившийся прямиком из моих девичьих грез и почти забытый… И вот сейчас он ворвался в мои мысли со всей сексуальной энергией того давнего летнего дня, когда я предавалась мечтам, лежа в постели в доме своего детства и слушая несущуюся из окна какофонию птичьего пения. Впереди у меня была еще целая жизнь, слепленная из фантазий, мерцания телевизора и шелка, словно миллионы червей старательно трудились, создавая мое будущее.