Ученик аптекаря - Александр Окунь

Дело об убийстве так и зависло. Впрочем, Поляк был уже далеко от тех мест.

В Канаду он не вернулся. Почему для проживания он выбрал наш город — неизвестно. Возможно, потому, что он, по словам Аптекаря, совершенно непохож на те места, где Поляк обитал ранее. Однако сдается мне, что хоть объяснение это и недурно, но все же ничуть не лучше многих других, скажем, вроде того, что у моря жить, очевидно, приятнее, чем не у моря, а на юге — лучше, чем на севере.

Два раза в году, на Пасху и осенние праздники, Поляк уезжал за границу. Возвращаясь, он подолгу обсуждал с Эженом, Аптекарем и Художником особенности женщин разных стран, и казалось, в мире не осталось борделя, который он не удостоил бы своим вниманием. Груды женской плоти громоздились перед моими глазами, когда я слушал неторопливые рассказы, прерываемые раскуриванием трубки и откупориванием очередной бутылки. Груди размером с арбуз и размером с яблоко, формой похожие на апельсин, клубнику, гранат и грушу. Соски втянутые, выпуклые, буравчиком, пуговицей, пробочкой, карандашом, розовые и темно-коричневые. Ягодицы огромные, оттопыренные под прямым углом, плоские, отвислые, мальчуковые, мягкие, как пух, упругие, как теннисный мяч, пушистые, как бархат, и гладкие, как китайский шелк. Имея исследовательский склад ума, Поляк свои наблюдения систематизировал, а также с удовольствием копался в различных исторических, медицинских и этнографических источниках.

— В борделе «Раковина Афродиты» в Боготе, — сообщал он, попыхивая трубкой, — славится Кончита по кличке Волчица, с четырьмя грудями, по две с каждой стороны. К ней в очередь записываются за две недели. Впрочем, не такое уж это редкое явление. В Риме в 1671 году демонстрировали подобную даму. А Гардинеру посчастливилось в Кейптауне видеть четырнадцатилетнюю истрийку аж с шестью грудями. Она родила четверню, а потом дважды по пять…

Поляк затягивался, выпускал дым и продолжал лекцию:

— У Юлии, матери императора Севера, было три груди — две на месте, а третья посреди живота. Ходили упорные слухи, что у королевы Анны Болейн вдобавок к шести пальцам на правой руке было несколько грудей, но где — неизвестно. Кстати, хоть и редко, но встречаются они в самых неожиданных местах, на спине например, а Стейнборн из Форка в 1898 году наблюдал грудь на бедре, причем у мужчины.

Оскар презентовал ему первоиздание Bastiment des receptes, старинную книгу косметического искусства, и Поляк частенько доставал эту книжицу в сафьяновом переплете и с наслаждением декламировал:

— «Дабы оставить малюсенькие груди в их настоящем состоянии или уменьшить размер больших, следует взять главные внутренности оленя (сердце, печень, спинной мозг, легкие), истолочь и смешать с ровным количеством меда. Смесь эту компрессом наложи на груди и вокруг и смени на новую порцию, когда высохнет».

Поляк триумфально оглядывал кавалеров, потом рылся в книжке и снова призывал аудиторию к вниманию.

— «Взять костный мозг из овечьей ноги, растопить его на слабом огне, вмешать в него количеством одну треть от того мозга пчелиного воска, отмытого в розовой воде до белизны. Смешать в равном количестве свекольный сок с белым уксусом. Затем смазать груди описанной выше смесью мозга с белым воском. А затем следует припудрить груди тончайшим ладаном. — Нос Поляка шевелился, будто втягивал этот самый ладан, Поляк качал головой и заканчивал: — И следует означенную процедуру повторять несколько раз в день, покуда желаемый результат не будет достигнут».

Делом этим занимались во Франции брадобреи до тех пор, пока, под влиянием школы Фонтембло — так Художник сказал, — в моде была маленькая грудь. Но потом на престол взошла Анна Австрийская с грудями совсем другого размера, и книжка эта оказалась ненужной.

Каких только диковинных сведений по поводу грудей (Поляк был ценителем всех без исключения частей женского тела, но о грудях он говорил особенно трепетно) я у него не набрался! Так, мне стало известно, что баядерки (индийские танцовщицы) и грузинки надевают на грудь специальные деревянные футляры, чтобы ограничить рост и придать им желаемую форму. Другие, мадам Помпадур к примеру, для увеличения груди ставили на нее огромные банки. В Западной Африке девушки, чтобы увеличить соски, сажают на них насекомых murmiles formicania, чтобы те, кусая соски, выделяли специальные вещества, от которых соски растут и вытягиваются. В других местах той же Африки грудь бинтуют, чтобы она тянулись вниз, аж до колен. А на мысе Доброй Надежды груди у женщин такой длины, что матери, носящие ребенка на спине, закидывают их назад, дабы ребенка накормить.

— Поляк, где у тебя была самая замечательная женщина? — спросил я его как-то.

— Где? — задумался Поляк и после долгих размышлений ответил: — В Эфиопии… да, в Эфиопии.

И принялся описывать прелести эфиопской дивы с таким пылом, что она предстала предо мной, словно живая.

— Черная, — мечтательно сказал я.

— Это почему? — удивился Поляк.

— Ну как почему, эфиопка ведь.

— Какая еще эфиопка, — удивился Поляк. — Секретарша директора «Эль Аль».

Дважды в год возвращался Поляк с рассказами, вызывавшими зависть кавалеров и будоражащими мое и без того озабоченное этой областью жизни воображение. Но в городе он жил анахоретом.

Аптекарь считал, что призрак рыжеволосой красавицы не оставлял израненную душу Поляка и все его эскапады были своего рода попытками спастись бегством.

— Но это же глупо и нелогично, — горячился я.

— Какое отношение ум и логика имеют к человеческому сердцу, — устало отвечал Аптекарь.

Но однажды Поляк сел за стол, достал свою трубку с табаком, раскурил и, оглядев кавалеров, сказал:

— Я женюсь.

И так потрясены были кавалеры, что никто, даже Аптекарь, не сказали ему хотя бы «поздравляю».

Только Елена подошла к нему, перекрестила, поцеловала, а потом припала к его груди и заплакала.

Поскольку при драматическом заявлении Поляка о женитьбе Художник не присутствовал, Аптекарь отправил меня к нему с наказом поставить в известность об историческом событии.

Я шел по улице и пытался сформулировать, что же именно так притягивает меня в этом человеке, молчаливом, застенчивом и, в сущности, малозаметным на фоне других кавалеров. Не было в нем ни изящества Кукольника, ни остроты Поляка, ни благородства Анри, от него не исходило ощущения силы, как от Эли, или уверенности, как от Оскара, он не обладал легкостью и блеском Эжена. Невысокий, коренастый, с выпирающим брюхом и седеющей бородой на скуластом монгольском лице, Художник красноречием не отличался, в словесном фехтовании не блистал.

Чувствовалось, что этот человек не в ладу с собой. Нельзя было сказать, что в художественных кругах он был совсем неизвестен, но известность его была какая-то глухая, тусклая. Его творчество, по мнению художественного истеблишмента старомодное, оторванное от пульсирующей, ежегодно меняющей оттенки и крой художественной жизни, тем не менее причиняло этому самому истеблишменту известное неудобство. Оно явно не вписывалось в стройную систему, выстроенную в мире искусств критиками, кураторами и их протеже, что не могло не вызывать раздражения этой публики. Несколько раз Художник выставлял свои работы в небольших провинциальных музеях, но выставки эти, несмотря на удивление и даже восторг случайных посетителей, прессы не получали, и оттого широкой публике он известен не был.